— А она какая?
— Она такая, — сказал я. — Сука она вот какая.
— А чтобы я записать мог, скажешь?
Терпение у чуть стервозного мужика было, несмотря на его внешний вид, огромное, нечеловеческое просто. Он вообще смотрел на меня так, что я почувствовал себя не то что младенчиком, а в утробе маленьким зародышем, как будто он взял меня в ладонь и разглядывал.
— Ну, она меня не любит, — сказал я. — Зовут Антонина Ивановна Юдина. В девичестве Шутова. Любит серванты вот, югославские. Работает упаковщицей на фабрике химической и бытовой. Порошки стиральные там и вот это все. Мыло. Серванты очень любит. Правда. Детей не очень.
Я как-то интуитивно понял, чего чуть стервозному мужику от меня надо, и сказал, наконец:
— Смешная немного, отстраненная. Такая жесткая женщина. Батя слесарь был. Из рабочих мы, короче.
Я заулыбался, и чуть стервозный мужик улыбнулся мне в ответ, как зеркало.
— Батя мягкий. Тихий пьяница. Спокойный человек.
Я помолчал и чуть стервозный мужик тоже помолчал. Как знал, что мне есть еще, чего сказать:
— Умер он. Себя убил.
— У психиатра наблюдался?
— Нет, просто так себя убил.
Чуть стервозный мужик засмеялся, затем стал серьезный-серьезный, ну и заговорил:
— Подробнее расскажи.
Как-то он так сказал, что я подумал: отчего б не рассказать? Ну, рассказал, короче, как от моей новости охуительной батя себя взял и убил.
— Что чувствовали? — спросил меня чуть стервозный мужик, будто я ему про зуб вырванный рассказывал.
— Ну, так, — сказал я. — Плохо мне было. Грустно. Не знаю.
Он ждал еще минуты две, но я молчал, в голове шумело и чернела темная ночь, только пули свистели. Чуть стервозный мужик слезу не утирал, а говорил:
— Брат, значит, есть. Старший, как я понимаю?
— Да, брат Юрий. Воин-интернационалист. Инвалид, это вы поняли. Вот он, короче, он в детстве больше всех обо мне заботился. Ближе отца и матери он мне. Очень ответственный, добрый, смелый. Хороший человек. Мы с ним непохожи совсем.
— Вы, значит, плохой человек?
Я пожал плечами.
— Ну, я квартиру взорвать хотел и до того вообще-то тоже не очень был.
Чуть стервозный мужик стал дальше спрашивать меня всякое, причем с самого начала, с событий моей жизни, о которых я сам имел мутное представление.
— Беременность у матери как проходила?
— Какая беременность? — спросил я.
— Вами, — ответил он без смущения там всякого.
— Ну, она аборт хотела делать. Ей все время плохо от меня было, почти не работала тогда. Роды тяжелые были. Я, это, щипцовый ребенок. В детстве даже неврология какая-то была, прошла вот.
— Заговорили когда?
Я, вроде как, всегда говорил, ну мне так казалось. С трудом что-то я такое вспомнил:
— Ну, в год и три уже фразы какие-то говорил. А так первые слова в полгода, по-моему. Вроде рано.
Ну и так дальше эта шарманка играла, ходить когда стал, в детском саду был ли, в школе как успевал, дружил с кем. Вся жизнь Васьки Юдина у меня перед глазами пронеслась. Я как-то искренне с ним говорил, и про то, что дрался много, и про винт ему даже рассказал, потому что было у меня какое-то такое ощущение, что здесь, как в церкви, все можно исповедать.
— А говорил прививки, — сказал мне чуть стервозный мужик. — Почему на электрика учиться пошел?
— Чтоб меня током убило.
Он задумчиво что-то записал, а я заржал, как конь.
— Да шучу я. Просто вот. Взял и пошел.
Как-то он меня еще мастерски раскручивал на вопросы отвечать, и все время про настроение спрашивал, так и сяк, и этак. Типа: настроение как, а как чувствуешь себя, о чем думаешь сейчас, какие у тебя ощущения от разговора? Никогда ко мне такого внимания не проявляли, я обрадовался даже.
— Ну, в общем, — сказал я. — Настроение грустное. Как-то все так себе. Не знаю. В жизни.
— Убить себя хочешь? — спросил чуть стервозный мужик таким доверительным-доверительным тоном, что я ответил:
— Да не знаю. Не прям хочу, но против не буду, если что.
Сколько он обо мне написал! Целый роман! Я обалдел!
На пятой конфете он меня, правда, по руке стукнул.
— Все, — сказал он. — Хватит тебе, Василий.
Что он мне поставил, я только потом от Юречки узнал. Реактивный депрессивный психоз или как-то так.
Он вроде был мужик не злой, даже внимательный, но как-то так смотрел на меня, словно вся жизнь моя предрешена, словно он уже знает, как закончится все. Но сто пудов не угадал!
Вот, сидели мы с ним долго, потом он отложил ручку с видимым облегчением, размял пальцы.