Вот же не хватало беды!
Себастьян дернулся было, но проклятые шторы скользили и норовили спеленать покрепче, будто именно в нем узрели злоумышленника. И, потерявши терпение — в последнее время с терпением у него вовсе было тяжко, Себастьян распахнул крылья.
Затрещала горестно ткань.
Визг смолк.
Что-то упало, покатилось…
…Себастьян сдернул с головы шелковый обрывок.
Васька понял, что жизнь его бестолковая — ах, мама-маменька, мало вы колотили, мало таскали за космы, мало стучали да полбу скалкою, едино боль головную вызывая — подошла к концу, когда тварь, вытянувши руки с тонкими длинными когтями, шагнула к нему навстречу.
Обнять желала?
Пахнуло вдруг холодом лютым.
По спине протянуло ледком, будто тот, о котором упоминать вслух не стоило, возник за Васькиной спиной. Зазвенело что-то… он оглянулся, понимая, что все еще оглушен криком, обездвижен, только и может, что смотреть.
…вторая тварь возникла в окне.
Вдруг качнулись полупрозрачные занавеси, слиплись и распались, выпуская нечто… оно было огромно.
Крылато.
Рогато.
И ужасно настолько, что Васька зажмурился, не способный выдержать огненного взгляду.
…панна Ошуйская, конечно, готова была ко встрече с любовью всей своей жизни, даром что любовь эта изрядно запаздывала, но…
…вот чтобы так…
…при живом — во всяком случае пока — муже…
…и в окно… разбил, вона как холодком потянуло? этак и просквозит. Романтика романтикой, но панна Ошуйская с прошлого разу еще кашлем маялась.
Она поплотней запахнула белые крылья шали и, вздернувши подбородок для пущей горделивости, решительно шагнула к крылатому гостю. Он же, выплюнув ошметок шелковой гардины — а между прочим, ткань панна Ошуйская из Познаньска выписывала, по каталогу, — склонил пред ней рогатую голову…
Всхлипнул подлый похититель, почуявши неотвратимость возмездия.
А заодно уж раздался сонный голос мужа:
— Что, помилуйте, тут происходит?
О, Иржена, как он был жалок! Босой. В ночном колпаке, сползшем на глаза. В рубахе этой, что задралась выше колен, явив всеобщему взору эти самые вспухшие колени. С волосатыми ногами и огромной вазой в руке…
— Я требую ответа! — он замахнулся вазой и не нашел ничего лучше, чем швырнуть ее в упыря, который этакой наглости не ожидал, а потому едва успел отбить вазу взмахом крыла.
И та, отскочивши, ухнула на голову злодея.
— Не надо! — возопила панна Ошуйская, заламывая руки. — Умоляю вас, не надо!
Она и очи к потолку воздела для пущей одухотворенности облика.
Откашлялась. И громче, с завываниями трагическими — драмы без завываний не бывает, это всякому известно — произнесла.
— Ваша настойчивость ранит мое сердце… — сердце упомянутое ухало, особенно встревожено было оно некой несообразной верткостью супруга, которому вздумалось ухватиться за кочергу. Панна Ошуйская и не представляла, что тихий ее муж может быть столь вызывающе примитивно агрессивен!
И главное, что на упыря это тоже произвело впечатление, заставивши отступить.
Правда, когтистая лапа выдрала кочергу из мужниной руки и зашвырнуло в камин… точнее, панна Ошуйская надеялась, что упырь метил именно в камин, а не на полочку и пятью фарфоровыми девицами изящного свойства, весьма дорогими сердцу хозяйки.
— Судьба жестока! И я, поверьте, желала бы ответить вам взаимностью… — панна Ошуйская пустила слезу. В этот момент ей искренне было жаль себя, поставившую долг выше личного счастья, пусть счастье это и имело вид несколько жутковатый. — Но я другому отдана…
Упырь, погрозивши пану Ошуйскому пальцем, подошел к вору.
— …и буду век ему верна… — горестно завершила панна Ошуйская.
Подхвативши беспамятное тело, упырь хорошенько его встряхнул и закинул на плечо.
— Тогда, — молвил он хриплым голосом. — Я пойду?
— И-идите…
Взгляд панны Ошуйской заметался по комнате.
— Вот, — она подняла лоскуток злосчастной гардины и протянула его отвергнутому возлюбленному, сердце которого — в этом панна Ошуйская не сомневалось — рыдало от боли. — Возьмите…
— Зачем?
— На память… обо мне… о нас… — она всхлипнула и отерла с лица слезинку.
И вновь протянула лоскуток…
Нахмурилась, заметивши белое пятнышко. Принюхалась и, ощутивши знакомый аромат, лишилась чувств. К счастью супруг, пусть все же черствый и полысевший, но такой привычно надежный, успел подхватить безжизненное ее тело…
…Себастьян чувствовал себя… да давно уж он не чувствовал себя настолько глупо. Оставалось надеяться, что в нынешнем обличье опознать в нем воеводу, лицо немалого чина и властью облеченное непросто. Он закинул полубессознательного вора на плечо и, потеснивши пана Ошуйского, который явно желал продолжить занимательную беседу и для того подыскивал аргументы, навроде улетевшей кочерги, покинул комнату. По лестнице парадной Себастьян спускался быстро, да и к оградке проследовал бодрым шагом. И лишь свернувши в темный переулок, стряхнул добычу в снег.