- Он вам нравится? – пан Кругликов замер, кисть в руке его дрожала, грозя попортить портрету, которая была почти уже закончена. И пожалуй, не считая того, тайного, о существовании которого пан Кругликов никому не рассказывал, оная портрета была лучшей, из написанных им в последние годы. На ней панночка Верескова гляделась юною и прозрачною, будто нимфея.
- Не знаю, - молвила она со вздохом. – Мне просто интересно… понимаете, я никуда не выхожу… даже к вам… я никому не говорила… просто вот… мы познакомились и… а о нем говорят… но…
- Вертопрах, - пан Кругликов почувствовал, как в груди его рождается огонь надежды. – Он несерьезен… и женщин не уважает.
- Да?
Глаза у Агнешки были темны, что омуты… ресницы длинны… и взгляд! О, сколь многое увидел пан Кругликов в этом взгляде.
- Я сам слышал, как говорил он, что местные девицы совсем стыд потеряли. Ни вдохнуть, ни выдохнуть…
Он решился и кисть отложил.
И сделал шаг.
Руку протянул дрожащую.
- В тот миг, когда узрел я вас, - слова слетели с губ, а сердце застучало быстро, безумно, - я осознал, что жил во тьме… и лишь с вами свет счастия возможен. Пусть я не князь…
Панна Верескова сложила ручки на пышной груди, стесненной поплиновым платьем.
- Пусть я не столь богат… не столь уж и знаменит, но я желаю составить вам счастье… будьте моею женой, Агнешка!
Так он именовал ее в мечтах, и произнесши имя вслух, вдруг поверил сам, что все отныне возможно. А она, подобрав пышные юбки, молвила:
- Вы… вы меня смущаете…
- Прошу… умоляю вас… не отвергайте страждущего… дайте хотя бы надежду малую… обещайте подумать…
- Мне нет нужды думать, - она ответила робкою улыбкой, которая преобразила нехорошее ее лицо, сделав Агнешку почти красивой. – Я знаю ответ… я согласна…
…пан Кругликов понял, что еще немного и он умрет от счастья.
И не ошибся.
Правда, умер он вовсе не от счастья…
…в тот самый день панна Гуржакова встала с ясным осознанием своей правоты. Впрочем, сие было для нее привычно, ибо ситуации, когда она, Аделия Гуржакова, урожденная Виршойт-Поневская, могла бы быть не права, она и представить не умела. Да, воображением ее Вотан обделил, зато одарил многими иными, куда более полезными качествами.
- Вставай, - велела она дочери, которую любила безмерно, хотя материнская любовь и не мешала ей видеть многие недостатки, а тако же прикладывать все усилия для устранения последних.
Недостатки не устранялись.
Дочь сопротивлялась, но вяло, вяло… вся-то она была вялая и ленивая, сонная, в батюшку пошла… тот тоже был мягкое беззубое натуры, и когда б не старания панны Гуржаковой, так бы и остался в младших чинах.
- Маменька, рано еще, - Гражина зевнула, широко и сладко, не подумавши рот прикрыть веером или хотя бы рукой.
- Солнце встало, - панна Гуржакова решительно раздвинула бархатные портьеры. – А у нас дело имеется.
Дочь сидела в перинах, что в мехах, позевывая и почесываясь. Вновь сетку не надела, а говорено ей было не раз, что сетка волосы бережет. Вона, внове спутались, а начни чесать – скулить станет, дескать, больно…
Дай волю, так и будет лежать до полудня.
В халате.
Точно, отцова кровь… и щеки его пухлые да розовые, от которых никак избавиться не выходит, чего уж панна Гуржакова ни делала: и на воду дочь сажала с овсянкою пустою, и уксус пить заставляла, и особый бальзам, для томности образу, купленный за два золотых по рекламе. Щеки оставались круглы и румяны. Подбородки числом три прикрывали короткую шею. Уши торчали, даже когда панна Гуржакова их специальными прищепочками к ленте крепила, одно с другим стягивая…
Нет, следовало признать, красавицею дочь не была.
Но это же не главное! И сама-то панна Гуржакова, признаться, не вышла статью, однако же данное обстоятельство не помешало ей жизнь свою устроить самым лучшим образом. А ныне она и для дочери постарается, раз уж та сама за себя стараться не желает.
Гражинку она умывала сама.
И чесала, не обращая внимания на всхлипы, только приговаривала:
- Надевай сетку… надевай…
- Она неудобная, - пискнула Гражина, когда матушка отложила в сторону гребень. – Путается.
- Зато лохматою ходить удобно, - возражений панна Гуржакова не терпела. – И потерпеть красоты ради… вот я в твои годы на косточках спала, чтоб волос кучерявился, тоже неудобно было… ничего, оно того стоило!
Она б и ныне на косточках спала, да только надобность в этой великой жертве отпала вместе с волосами, которые сначала истончились, сделались хрупкими, а после и коварнейшим образом поредели, проклюнув на макушке вовсе неподобающую генеральше лысину. Испробовав с полдюжины патентованных бальзамов, панна Гуржакова вынуждена была признать: прежний блеск и густоту волосы не обретут, а значит, надобен иной вариант.