— Грозный? Палец отрежешь!
Отхлынула волна воспоминаний, как просветление после обморока. Посмотрел я перед собой и увидел нож, размазывающий по хлебу масло. А масла так килограмм уже — не меньше. Повернул голову, а на меня из-за стола Пройдоха испуганно смотрит, сжимает обеими руками кружку кофе, и глаз, стало быть, не сводит.
— Не выспался, — говорю, — с кем не бывает. Держи.
Протянул я Пройдохе бутерброд, а сам сел рядышком. В это время коридора выглянула Наталья — светящаяся, как майское солнце, в легком костюме, который совсем и не для весны, а для жаркого знойного лета. На голове удерживающие пышную челку темные солнцезащитные очки.
Весело помахал ручкой:
— Мальчишки, пока. Не шалите тут без меня.
Подмигнула и исчезла. Только дверь тихонько скрипнула.
3
За что Негодяя Негодяем прозвали даже я вам сказать не смогу. Поговаривают, что это он сам себя так назвал, ввиду своего, значит, противного характера. На самом деле Негодяя звали Евгением. По отчеству он тоже был Евгеньевичем, что служило поводом для жестоких шуток в узких кругах его хороших знакомых. Я, например, когда находился в веселом расположении духа иначе как Евген Евгенычем его не называл, а Паршивец, тот еще дальше зашел. Явился как-то (еще до моего ареста дело было) на квартиру, увидел сидящего на табуретке Негодяя, схватился левой рукой за сердце, глаза закатил, на колени упал, носом, значит, в пол, и давай причитать: «Негодяй, наш, Евгений Евгеньевич, батюшка! Не вели казнить, а вели слово молвить! Как же мне стоять с тобой рядышком в этой загаженной кухоньке, да без головного убора и без ста граммов хорошего, крепкого напитка? Изволь, Негодяй, наш, Евгений Евгеньевич, тотчас рысью броситься на улицу, босиком, и прикупить в ближайшем киоске пакетиков с креветками, водочки пару бутылочек и джин тоника для женщины одной!». Притом, что Негодяй лет на пять младше Паршивца, а выглядит так и вовсе на все двадцать с небольшим хвостиком. Лицо у него вытянулось, смутился, покраснел, залепетал что-то! Хохотали все, кто в кухне находился, и я в том числе…
А за прошедшие годы Негодяй изменился. Обзавелся черной, как смола, курчавой бородкой, зато блистал теперь залысиной. Из худого, костлявого, сутулого парня превратился в округлого, с выпирающим животиком, хотя все такого же сутулого мужчину.
А вот свитер на нем был одет тот же: растянутый везде, где только можно растянуться, черный, с заплатками. Потертые джинсы и кроссовки, сдается мне, Негодяй тоже не менял много лет.
Сегодня пришел он не один, а, как и договаривались, с Сан Санычем. Вышеупомянутый Сан Саныч, притесненный Негодяем, топтался поодаль, и ему решительно не хватало места, чтобы разуться и скинуть пальто.
Что удивительно, Сан Саныч больше всего походил на потрепанного временем и жизнью спившегося нищего из разряда тех, которые бродят по улицам и просят милостыню. Удивительно потому, что Сан Саныч не употреблял в жизни ничего крепче кефира ввиду острой язвы желудка, приобретенной еще на службе у Слонов. Хождение в Нишу было его хобби. Хотя на мой сугубо личный взгляд, Сан Саныч мстил Слонам. Он проработал на государство в каком-то закрытом городке двадцать лет, заработал помимо язвы кучу других болячек, а после был совершенно неожиданно уволен без получения пенсии и каких-либо других льгот. И, понятное дело, без объяснения причин.
Сан Саныч был уже не молод, и хорошим ходоком в Нишу не считался. Гораздо лучше у него выходило искать и находить информацию о самой Нише. Тут очень вовремя пригодились старые связи, выручал былой опыт, два высших образования, да и много чего еще по мелочи…
И Негодяй и Сан Саныч, конечно, полезли обниматься. Оба заметили, что я возмужал и окреп. Оба вежливо уклонились от темы моего заключения и поинтересовались дома ли Наталья. У обоих, как оказалось, был для нее маленький презент. Затем оба прошли на кухню и полезли обниматься к Пройдохе.
— А я тут водочки принес, — говорит Пройдоха, пожимая руку Негодяю — Молодое поколение спивается окончательно и бесповоротно, — чеканит Сан Саныч.
— Да ладно тебе, об этом еще лет тридцать назад везде трубили. И что? Спились вы? Ни капельки!
— Лично я не спился, а за других говорить не буду!
В руках Сан Саныча потертый желтый портфель, будто украденный из музея. Презрительным жестом Сан Саныч отодвинул подальше пакет с бутылками и поставил портфель между тарелок. Щелкнули замки.
— Держи, Грозный. Это тебе.
Я взял протянутую папку, выудил первые листы.
— Карта?
— И подробная информация о нынешних делах в Нише, — говорит Сан Саныч номенклатурным голосом Слона в отставке, — там еще где-то письмо от Паршивца, он передал.
Оживившийся тем временем Пройдоха полез в шкаф искать рюмки. Негодяй вложил в уши наушники и отрешился от мира, полуприкрыв глаза. Музыку он слушает всегда, при любом удобном случае. Думаю, если бы случилась война, и противник сбрасывал на город бомбы, Негодяй пользовался бы паузами между бомбардировками, чтобы немного помузицировать.
— Сан Саныч, кофе?
— Уже пил.
— Чаю?
— Не надо.
— Сан Саныч, ну нельзя же так! Только пришли, и сразу за дело!
— А что еще предложить можешь? — разводит руками Сан Саныч, — я живу на другом конце Такера. Прусь сюда, чтобы ввести тебя в курс всех наших новых дел, а ты и работать не хочешь! Читай, зараза!
— Но я же… — слабая попытка сопротивляться гаснет, когда я смотрю в жесткие, управленческие глаза Сан Саныча.
А ведь действительно ехал ко мне через весь город. А он, может быть, сегодня собирался на рыбалку отправиться, или поспать до двенадцати в объятиях любимой жены. А приперся. Паршивец попросил. Сан Саныч из всей нашей шайки уважал только Паршивца. Ко всем остальным — и к Климу, и к Пройдохе, и ко мне в частности — питал исключительную полусимпатию, балансирующую где-то между полным безразличием и легкой заинтересованностью. В глазах пожилого софтера читалось одно: «В конце концов, господа, я прекрасно понимаю, что ходить в Нишу одному не вариант. Поэтому мне нужны помощники. Так уж получилось, что общаться мне приходиться с вами. Будьте любезны, делайте свою работу хорошо, а я, так уж и быть, свою тоже буду выполнять добросовестно»…
С трудом оторвавшись от взгляда Сан Саныча, я склонился над листами. Бросилось в глаза качество печати. Поганое качество, хочу сказать. Механическим жестом отметил, что ксерили на каком-то доисторическом ксероксе — во-первых, черно-белом, во-вторых, «глотающим» некоторые строчки так, что прочитать их было практически невозможно. Карта Ниши склеена была из шести листов. Разложив ее, я потеснил Негодяя с Пройдохой.
— С картой повозился неплохо, — говорю.
— По памяти рисовал.
Посмотрел на Сан Саныча. Улыбается? Нет, серьезен. Действительно рисовал что ли?
В отличие от текстовых документов, карта была выписана идеально. Каждая черточка, каждый штрих четко выделялся на бумаге… Я шумно выдохнул, ощущая, что погружаюсь, проваливаюсь… Палец бежал по бумаге, замирая на знакомых надписях, и квадраты и прямоугольники, отмеченные красным, оживали, обретали плотность, объемность, начинали отбрасывать тень, запах… Вот девятиэтажный дом, из которого я в самый первый раз вышел в Нишу. Помню деревянную дверь в подъезд, покрытую облупившейся, пошедшей пузырями голубой краской. Дверь скрипнула — первый звук в Нише, поразивший меня свой простотой и обыденностью — и я замер тогда, ожидая, что из-за угла выскочат Слоны. А в спину меня толкнул Клещ и засмеялся…