Он посмотрел на меня так, будто я задал самый глупый в мире вопрос, а потом сказал:
– Как ты любишь говорить, играть на инструменте и уметь настраивать его – это не одно и то же. – Затем он добавил: – Но я умею.
– Храни Господь аристократию и частные гимназии! – воскликнул я.
– Меня научила мама. – Теодор смахнул пыль с банкетки и сел перед инструментом.
Он несколько раз глубоко вздохнул и вытянул руки. Я поразился произошедшей в них перемене: обычные ладони вдруг стали утонченными, пальцы вытянулись, запястья приподнялись. Теодор выпрямил спину, будто собрался выступать перед королевской семьей, отбросил волосы со лба и коснулся клавиш.
Я понятия не имел, что он играет, но инструмент ужасно фальшивил. И без музыкального образования я понимал: стоны фортепиано слишком драматичны. Но Теодор продолжал нажимать на клавиши. Он покачивал головой в такт каждому касанию, его руки летали над чередой черных и белых полос все быстрее и быстрее.
Эрис зажала уши.
Теодор резко встал, откинул крышку и заглянул во внутренности инструмента. Критически осмотрев их, он сказал:
– Я смогу настроить его.
Обрадованный, я скомандовал:
– Эрис, подгони машину. Мы заберем его с собой.
– А я-то думаю, зачем тебе понадобился прицеп, – вздохнула она. – Это твой пруд кои, да?
Я кивнул. Горгона хмыкнула и начала пробираться к выходу.
– У вас есть деньги? – подозрительно прищурилась хозяйка.
Я показал ей банкноты – и ее лицо смягчилось.
– Выносить будете сами, – заявила она, прежде чем скрыться за занавеской.
– Откуда у тебя деньги? – удивился Теодор. – Я думал, Караван зарабатывал выступлениями.
– У Арчи Аддамса есть кое-какие сбережения, – уклончиво ответил я.
– Но зачем тебе инструмент?
– Хочу убить двух зайцев.
– Алая будет против, – хмыкнул Теодор.
Я улыбнулся, оценив шутку, и принялся толкать фортепиано к выходу.
На самом деле мой план был прост: я хотел сделать так, чтобы два близких мне существа нашли общий язык. И если этим языком станет музыка, я буду счастлив.
Уже три ночи я наблюдал за забавной игрой. Приходилось делать вид, что я читаю, но на самом деле подглядывал за Эхо.
Она превратилась в любопытную кошку. Ее движения были нарочито порывисты и стремительны, будто любой громкий звук мог ее спугнуть. Прежде я никогда не видел ее в таком напряжении.
Едва садилось солнце, мы с Теодором покидали спальню и спускались в комнату, которая, должно быть, когда-то была залом для отдыха. Я устраивался в кресле и открывал многострадальный роман Шелли, а Теодор склонялся над внутренностями фортепиано и занимался настоящей магией. Примерно через полчаса приходила Эхо: бесшумно открывала дверь и проскальзывала в комнату, держась у самой стены, в тени. Ее глаза блестели, отражая свет моей газовой лампы. Она наблюдала за Теодором, но, стоило ему поднять голову, – отворачивалась, делая вид, что не замечает его. Сначала он хмурился, а потом понял правила игры и стал отвечать ей тем же.
Каждый день она подходила ближе. Я видел, как она нервно сжимает и разжимает пальцы, как топчется на одном месте, прежде чем сделать еще шаг. Инструмент покорил ее, полностью завладел вниманием. Чиэса сказала мне, что днем, когда в комнате никого нет, Эхо сидит перед фортепиано и любовно гладит крышку, не решаясь поднять ее.
Сегодня она подошла совсем близко. Теодор все еще делал вид, что не замечает ее, но я чувствовал: она готова.
Она сделала еще шаг и оказалась в круге света, отбрасываемом лампой Теодора. Он поднял голову и посмотрел прямо на нее.
– Хочешь заглянуть? – спросил он.
Я едва заметно хмыкнул. Его голос – молоко и мед, такой кого угодно приманит. И Эхо сдалась, не в силах противостоять манящему зову инструмента. Она оперлась на него, поднялась на носочки и заглянула в темную утробу.
– Ля первой октавы, – мягко пояснил Теодор. – Она искажается меньше всех.
– Угу, – серьезно кивнула Эхо.
– Сейчас я закреплю другие струны этого хора и, – Теодор взял в руки какую-то ленту, – настрою ее с помощью камертона.
Они продолжали возиться с фортепиано, я же подглядывал за ними из-за раскрытой книги. Эхо серьезно слушала все, что говорит Теодор, и наблюдала за его действиями. Кажется, я изобрел ловушку для сирен.
Луна поднялась достаточно высоко, ее свет проник в комнату через большое окно, выходящее в сад. Я закрыл книгу и перестал делать вид, что читаю. Теодор отложил инструменты и посмотрел на Эхо. Она, щурясь, вглядывалась в его лицо. Интересно, что она в нем видела? Нравился ли ей его запах так же, как мой?