Катсук держался изо всех сил, чтобы оставаться спокойным. Он колебался, даже нет, боялся. Если только он ответит духу, его собственная сила испарится. А тогда чужая сила могла бы его поднять и трясти сколько угодно. И тогда Катсук в теле Чарлза Хобухета дергался бы как камушек в погремушке.
– Это глупо, считать, будто ты можешь не замечать моего присутствия, – сказал дух.
Катсук крепко-накрепко стиснул зубы. Вот это соблазнитель! Он напомнил индейцу весь мир хокватов.
– Я возвращу тебе твои собственные знания о мире, – предложил дух.
Катсук нахмурился.
– К тому же я дам тебе реальные знания того, что ты только думаешь, будто знаешь. Или ты считаешь, что в тебе уже нет местечка, чтобы вместить их? Что бы ты не сказал, «да» или «нет», есть ведь что-то, управляющее твоим сердцем. Рука этого мальчика и твой глаз встретились. Он что-то сказал, а какая-то часть внутри тебя услышала… и без всяких компромиссов. Если твои глаза так же хороши, как и его, можешь сам прямо просмотреть его тело и увидать в нем того человека, которым он стал бы. Он поделился с тобой этим знанием, но понял ли ты это?
Катсук отрицательно покачал головой в темноте, отчаянно держась своей связи с Похитителем Душ.
– Как все это началось? – спросил дух. – Что заставляет тебя верить, что ты можешь быть хозяином положения? Неужели ты не видишь в этом юноше чуда? Отвлекись от его внешнего вида и загляни вовнутрь. Сможешь ли ты быть достойнее его?
Катсук чувствовал, что обливается потом. Изнутри и снаружи его обжигал холод. Перед напором этого духа невозможно было устоять. Он заглядывал в самые глубины его сознания. Это одновременно и подавляло, и унижало. Этот дух буквально пробивал духовное естество индейца, его глубинную суть. Катсук ощущал вибрации ночи, чувствовал всю необычность и ужас этого мгновения разговора с духом. Тот захватил сетью громадную часть его вселенной, его мира, и содрогал ее своими замечаниями. Причем, духу даже было все равно, хочет ли Катсук внимать ему. Он только говорил и говорил. Дух не предлагал ему что-либо делать, только слушать. Его послание было словно выбитым в камне.
И после всех своих безумных слов дух сказал одну простую вещь:
– Если ты не отказался от своего решения, сделай все так, как мужчина поступает с мужчиной.
Трясясь от страха, Катсук не мог сомкнуть глаз в темноте.
Хокват повернулся, что-то пробормотал, потом сказал ясным голосом:
– Катсук?
– Я здесь, – ответил тот.
Но мальчик говорил это во сне.
28
Меня привлекает ошибочность западной философии. В английском языке нет никакого «языка тела». Одни слова, слова, слова, и никаких чувств. Нет плоти. Нет тела. Вы пытаетесь разделить жизнь и смерть. Вы пробуете оправдаться тем, что цивилизация, использующая обман, ложную веру, хитрость, делает так, что фальшивые ценности превалируют над плотью. Серьезность ваших нападок на счастье и страсть оскорбляют во мне человека. Они оскорбляют мою плоть. Вы всегда бежите своего тела. Вы прячетесь в словах отчаянного самооправдания. Вы пользуетесь самой изощренной риторикой, чтобы оправдать образ жизни, несвойственный человеку вообще. Это образ жизни, так, но не сама жизнь! Вы говорите, что верить глупо, и сами же верите в это. Вы говорите, что любовь бесполезна, но сами же ищете ее. А находя любовь, вы ей не доверяете. Высшую вербальную ценность вы видите в чем-то, что сами называете безопасностью. Это выгораживает уголок, в котором вы ползаете, совершенно не понимая того, что держаться за мертвечину – это совсем не то, что «жить».
– Приблизительно тридцать тысяч лет назад, – сказал Катсук, – лава была вытолкнута сюда, в дыру, расположенную где-то в середине склона.
Он указал большим пальцем через плечо.
– Лава застыла громадными глыбами, которые вы, глупые Хокваты, называете индейскими слезами. Дэвид глянул вверх, в сторону гор, которые сияли в утреннем солнце, стоящем над рощей тсуг. Горы стояли, будто каменная колоннада. Над ними плыли тучи. На южной стороне горного склона был след морены. Река текла у самого подножия горы, но ее шум заглушался ветром, безумствующим и деревьях.
– А сколько сейчас времени? – спросил Дэвид.
– Хокватского времени?
– Да.
Катсук оглянулся на солнце.
– Около десяти утра, а что?
– Ты знаешь, чем я занимался дома в это время?
Катсук глянул на Хоквата, чувствуя, что мальчишке хочется выговориться. А почему бы и нет? Если Хокват сейчас станет говорить, его дух будет хранить молчание. Катсук кивнул и спросил:
– Так чем бы ты занимался?
– Я бы учился играть в теннис.
– Теннис? – Катсук покачал головой.
Индеец сидел сейчас на корточках у склона. В левой руке он держал длинный обломок коричнево-черного обсидиана. Упираясь этой рукой в бедро, он ударил по обсидиану кремнем. Звук удара зазвенел в чистом, свежем воздухе. При этом возник запах паленого, который Дэвид сразу же унюхал.