В те времена перед каждым пересечением с шоссе старший кондуктор непременно сверялся со своими «Гамильтонами»[1], чтобы засечь время, а затем давал длинный гудок. Правда, это не всегда было необходимо. Зачастую подобное представление было чистым бахвальством. С другой стороны, далеко не у каждого была такая работа, как у старшего кондуктора знаменитого поезда!
На пике своей популярности «Серебряный метеор» состоял из двух десятков вагонов и двигался со скоростью от семидесяти четырех до девяноста миль в час, а это означало, что его тормозной путь превышал пять миль. Сразу после Талманна поезд сворачивал южнее, проносясь вдоль побережья Джорджии, а затем добирался до Флориды, разгоняясь на прямых участках между Себрингом и Уэст-Палм-бич до сотни миль в час. Его стремительный полет создавал ощущение сверхъестественной мощи и сопровождался целой симфонией звуков и запахов. Его головной экскурсионный вагон с куполообразной стеклянной надстройкой появлялся на поворотах словно ниоткуда и сверкал словно Полярная звезда, а еще через минуту вдали в последний раз мелькал тормозной вагон.
На прямых участках кондуктор через каждые четверть мили давал оглушительный гудок, на последней четверти скоростного отрезка сигнал звучал непрерывно. У переездов, стрелок и пересечений с другими путями поезд чуть притормаживал, разражаясь настоящей какофонией скрипа, грохота и других, не менее странных звуков. Стучали буфера, гремели на стыках колеса, лязгала сцепка, звенели звонки, ревели двигатели, гудел гудок, а следом за поездом летели по воздуху горячие искры. Эти звуки сплетались в величественный гимн, который мчался далеко впереди поезда, и у каждого, кто его слышал, мурашки бежали по спине, а грудь переполняло ощущение необъяснимого восторга и почти религиозного трепета. Когда же, мигнув на прощание красным хвостовым фонарем, обдав наблюдателя волной горячего воздуха, запахом дизельного выхлопа, разогретого масла и креозота, поезд скрывался вдали, человек испытывал неясное томление и тоску, словно он только что расстался с любимой или с любимым.
За рулем зеленой «Импалы» сидела женщина – тощая, почти костлявая, с худыми, сухими пальцами и полупрозрачной кожей. Между тонкими, как спички, бедрами женщины был зажат коричневый бумажный пакет, из которого торчало горлышко бутылки. Большие солнечные очки скрывали глубоко запавшие глаза, делая ее лицо гораздо меньше, чем было на самом деле; это впечатление еще более усиливалось благодаря завязанному под подбородком красному платку, скрывавшему волосы и уши. Широко раскрывая неприятный тонкогубый рот, она что-то яростно кричала невидимому собеседнику, находящемуся где-то по другую сторону покрытого паутиной трещин лобового стекла.
Мальчишке на соседнем сиденье было лет десять, хотя выглядел он на пару лет моложе – настолько он был худым и изможденным и напоминал одичавшего котенка в одном из покинутых людьми поселков где-нибудь на Среднем Западе. Сразу было видать, что в последнее время он частенько недоедал, да и пища его вряд ли была здоровой и калорийной. Из одежды на нем были только обрезанные джинсы – грязные, обмахрившиеся внизу до такой степени, что белые нитки основы стали похожими на одуванчиковый пух. Правую дужку его очков удерживала английская булавка, а обе линзы покрывали многочисленные царапины.
Очки ему дал один из мужчин, в разное время заменявших мальчику отца. Как-то они вместе зашли в «Уолмарт», где был кабинет врача-оптика – специалиста по подбору очков и контактных линз. Мальчик дернул мужчину за брюки, показывая на вход в кабинет. В ответ мужчина нахмурился и шагнул к ящику, куда клиенты врача выбрасывали старые очки. Оглянувшись через плечо, он сунул руку в щель и вытащил из ящика первую попавшуюся пару. Повертев очки в руках, мужчина наклонился и надел на мальчика.
– На тебе. Ну что, в этих лучше?
Мальчик посмотрел на шрамы, покрывавшие руки мужчины, на черный ободок под давно не стриженными ногтями и кивнул.
Это было два года назад.
Сейчас мальчуган смотрел прямо перед собой, прижимая к груди тонкий блокнот на пружине, из которого торчал карандаш. Его бледную до прозрачности кожу покрывали шрамы и ссадины – и поджившие, и свежие, но все они болели. Некоторые были круглыми, толщиной с карандаш, некоторые – длиной в дюйм и почти в полдюйма шириной. На спине, почти в центре правой лопатки, сочилась гноем и сукровицей еще одна, самая свежая рана.
Женщина неожиданно повернулась к мальчику и, уставив ему в лицо тонкий, дрожащий палец, продолжала кричать. Почти одновременно где-то далеко раздался протяжный гудок локомотива, но мальчик даже не вздрогнул. Вздрагивать он отучился уже давно.