— Спасибо. Ты о чем пела?
— Это старая песня. Есть такой перевод: «Охотник, охотник, ты что натворил — в коршуна метил, голубку убил. Ой, солнышко ясное, ты что натворило, цветок не согрело, а лишь засушило. Ой, девушка милая, ты что натворила: любить не любила, а сердце разбила…» Ну вот и все. И прощай.
— Дай я запишу.
— Я же сказала, что не хочу, чтобы ты забрал и мой голос…
— Ну что ты себе вбила в голову?
— А может, я поздно спохватилась? Может, и забрал уже?.. Ой, нет, не забрал! — тряхнула она волосами. — Буду вспоминать тебя и петь веселые песни.
Алексей Трофимович, как и обещал, приехал ровно через месяц. Когда машина тронулась от дома, который был временным пристанищем его птичьим заботам и его недолгой нежности, Марко еще раз окинул прощальным взглядом и дом, и старый сад, взглянул на соседнюю усадьбу — Вирве нигде не было видно. В памяти всплыла знакомая мелодия и угасла.
«Ой, девушка милая, ты что натворила…»
Свадебное путешествие без любимой
— Возьмем с собою, Оксана, одну радость в дорогу, и больше никакой багаж не нужен, и пойдем по нашим, столько раз хоженным тропам. Это будет наше свадебное путешествие, наш милый праздник, — говорил Ярема Соцкий. А солнце простреливало острыми лучами заснеженные ветви берез, и с них падали одинокие капли. Небо голубело в разрывах фиолетовых облаков, и весенняя свежесть брала их в объятия…
Не знал тогда Ярема, что не выполнит своего обещания.
Долго собирался побывать в тех местах, где ходил когда-то партизанскими тропами, но все откладывал до поры до времени… А Оксана все звала ночами, когда переплетались явь и предрассветные видения…
Спасибо месткому — организовал на праздник экскурсию именно в те края, куда стремился Ярема. Праздников с выходными набралось на четыре дня: ни много ни мало, успеешь что-то увидеть, свежий ветер просторов сдует пыль обыденности.
Согласились ехать человек десять — люди все малознакомые, а то и вовсе незнакомые. Оно и лучше. Никто не помешает ему побыть с Оксаной.
Люди объединялись в компании, чтобы веселее было ехать. Проводница, чай… «А мы с колесами все так-так-так», — прильнул Ярема в коридоре к окну. Ничего не видел там, в окне, только свое продолговатое лицо с высоким лбом, но оторваться не мог. Эх, да что там смотреть! Ему бы в нутро заглянуть… И прятал от посторонних взгляд в окне, и мысленно беседовал со своим оконным двойником.
Ярема был как растревоженный улей — так взыграли чувства, приглушенные временем, вихрь мыслей подняли, и все снова начинало болеть. Боль хоть и сладкая, все же болью является, ничем иным. И нужно было ее как-то утихомирить.
«Так ли оно мечталось, Оксана?..»
В тамбуре прохладно, и больше металлического брязга. Закрывались и отворялись двери, люди плыли мимо него, как вода, подмывая за собой, и его неподвижность только удивляла. Какая-то девчонка — в трапецию юбки врастали худые длинные ноги — улыбнулась спутнику: «Захмелел дяденька, проветривается».
Ярема резко примял окурок в металлической пепельнице и направился в свое купе.
Раскачивало вагон немилосердно — скорый поезд мчал без передышки, — и было не до сна. Удивился, как давно не ездил по железной дороге, кто знает, удастся ли заснуть в таком тряском ковчеге. На какое-то время забылся, но зыбкость отзывалась и во сне: чудилось, что сдает только что построенный дом комиссии, а дом валится…
Чертовщина! И этот чернильный свет над самой головой.
О каком сне могла быть речь?!.
Поднялся, пошарил в кармане, достал пилюлю, бросил в рот, ожидая, пока увлажнится, чтобы можно было проглотить. Упал, измученный, на подушку, а голова была светлой. Вскоре что-то поманило его в забытье, он послушно последовал, но какая-то неусыпная стража в мозгу позвала его обратно. Задержался взглядом на светлом пятне лампочки, а затем не заметил, как оно исчезло.
…Вечерние сумерки, синий снег, вооруженные мужчины идут след в след к лесу, слившемуся у горизонта с ночью. Идут молча, слышны только шаги, тяжелое дыхание соседа. И вдруг автоматная очередь. А потом сплошное глухое татаканье и свист пуль…
Его принесли с простреленным плечом и рваной раной на бедре. Раскрыл глаза и сквозь сплошную завесу ковыля ничего не увидел. Пахло чем-то домашним. Ковыль резко качнулся, в его ореоле выступило девичье лицо. Девушка приложила палец к губам и неслышно отошла. Он снова потерял сознание…
Девушка стала ему символом жизни, вернула израненное тело в неспокойный мир. С тех пор был в долгу перед ней — стала второй женщиной, которой обязан своим существованием.