Канал я действительно долго не видел.
Ведь мы были, так сказать, вспомогательными службами. На небольшую узловую станцию приходило множество грузов. Мы должны были перегружать их из вагонов в грузовики, из грузовиков в вагоны… Артерия канала пульсировала без нас где-то вдали. Но и мы были все-таки причастны к этому пульсированию.
Как-то я попросился в кабину к водителю многотонного МАЗа, в кузове которого возвышалась гора щебня.
Без сомнения, путь его должен был пролегать в необходимом для меня направлении.
Пылища тянулась за нами гигантским змеем. Иногда машину подбрасывало на выбоинах. Тогда казалось, будто мы едем на верблюде и тому захотелось немного попрыгать. Шофер чертыхался и показывал слепяще-белые зубы. Я тогда не понимал, как можно ругаться и одновременно смеяться.
А затем ползли меж гор, и в кабине стояла страшная духота. Горы и долины были, естественно, рукотворными, МАЗ потыкался туда-сюда среди этого космического ландшафта и остановился. Шофер закурил, не убирая локтей с рулевого колеса, а я приоткрыл дверцу и стал на подножке, как на трамплине:
— Так где же все-таки тот канал?
Шофер повел рукой вокруг:
— Да вот он, глупенький…
Хотя меня и задел его насмешливый тон, я только поблагодарил и побрел наобум, зачерпывая полные ботинки сухих колючих комочков. Тут и там металлическими громадами замерли бульдозеры, скреперы, экскаваторы — одноковшовые и на несколько десятков лопат. От них несло горячим духом отработанных газов и раскаленной на солнце краской. И еще один запах шел от них — дух свежей раскопанной земли. Машины стояли безмолвные: был перерыв на обед.
Я выбрался на серо-коричневый гребень — глина и песок, песок и глина. Глина была влажной и только сверху едва подсохла — как свежий хлеб на солнце. Ломаясь под ногами, она мягко касалась подошв. Я остановился и оглянулся. Неглубокая ущелина тянулась сколько видно глазу, рассекая седоковыльную степь до самого горизонта.
Канал поразил меня своим размахом и немного разочаровал, потому что вокруг много было разрушений. Но без этого, наверное, не обойтись. Даже когда роют обыкновенный сельский колодец, то сколько лишней земли выкапывают!..
Надо было спешить, потому что там, на железной дороге, я мог быть нужен. Так оно и случилось — прибыл вагон с цементом.
Разгрузка цемента — не такая уж и хитрая операция. Особенно вначале. Открываешь двери, выдвигаешь задвижки, и серо-зеленая труха сама течет на землю, только тронь лопатой. Дальше нужно орудовать активнее, еще активнее, еще, пока не почувствуешь, как горячие ручейки пота сбегают по спине, пока не обольешься им весь. Но это еще не настоящая усталость.
Хуже всего тогда, когда работы остается пустяк — может, с десяток центнеров цемента. Перекуры тогда затяжные, вставать с каждым разом труднее. И никуда даже идти не хочется: лечь бы тут, где сидишь, и уснуть. Но надо же закончить дело! Только что-то ни у кого нет энтузиазма, и чем дольше ждешь, тем хуже, тем труднее подниматься. Ты видишь, что свет клином сошелся, видимо, на тебе одном, и рывком ныряешь в черный проем дверей. Двери черные, потому что уже сумерки. В тех сумерках растворяешься и ты, с ног до головы покрытый пылью…
Вдруг в патриархальную тишину предвечерья врывается треск мотоцикла. Распахнутый и всклокоченный Чариев на мгновение притормаживает возле гурьбы и кричит хриплым задеревеневшим голосом, совершенно необычным для него:
— Прорвало дамбу!
И громкий треск, и пугливый сноп света исчезают в хмурой дали. Удивительно деликатный мужик: начальник, а не приказывает. Привез весть, а ты поступай как знаешь.
Новость подхлестывает нас. Прорвало дамбу, что перегораживала запасной рукав канала, — значит, вода, нежданная сейчас и враждебная, мчится, смывая на своем пути машины и людей. Тут и без приказа все понятно.
Мы шли сначала тяжело и медленно, опираясь на лопаты, которые на всякий случай захватили с собой, однако тревога наша нарастала, ибо нарастал гомон ошалелой воды. И вскоре мы уже бежали навстречу тому гомону, грохоту машин и душераздирающим крикам, которые давали основания думать о самом худшем.