Он определенно не принял из рук бородатого алкаша в плащ-палатке его подарка.
Поезд как раз дополз до его станции. Он спрятал телефон в карман, встал и вышел, сторонясь непрошеного собеседника.
Никакого елочного шара он не брал.
Однако тот, несомненно, Именно Тот, винно-красный, мерцающий рубином, елочный шар одиноко приютился на крошечной елочке.
Елочку эту Сева купил в ностальгических целях.
Конечно, она никак не могла сравниться с той пушистой разлапистой красавицей, что появлялась под Новый год в родительском доме, в дни благословенного детства.
Но встречать Новый год совсем без елки?
Это было бы слишком печально даже для него, Севы – молодого человека, имевшего сперва по месту учебы, а потом и по месту работы прочную репутацию зануды, молчуна и ботаника.
Сева и впрямь был не очень разговорчив и общителен.
Иногда ему было проще нарисовать, чем объяснить словами.
Иногда казалось, что никто из окружающих просто не способен его понять. Ни одноклассники, ни сокурсники, ни коллеги по работе… Даже родители.
В такие моменты почему-то всегда вспоминался один и тот же эпизод из детства. Ничем не примечательный, бытовой, обыденный.
Детство его прошло вблизи реки Лихоборки, на севере Москвы. Даже в те годы Лихоборка ну никак не тянула на такое сильное определение, как «река» – что-то полноводное, разливающееся от края до края… Так, что редкая птица долетит до середины! Что-то сродни мощному голосу Зыкиной и мощным страстям Стеньки, кидающего княжну прямиком в набегающую волну.
Там все было совершенно другое.
Маленький, весь какой-то скукоженный водяной поток, ручеек, насыщенный солями тяжелых металлов и нефтепродуктами.
Жалкая ниточка воды, протянувшаяся среди царства бетона и асфальта.
Севу вновь и вновь тянуло к ней.
Как и в тот день, когда он стоял на шатком мостике и смотрел вниз, на то, как вода, бурля и гудя, преодолевает созданную человеком искусственную преграду.
Что это был за звук! Что это был за напор!
Лихоборка безумствовала.
Дикое бурление, отдающийся эхом под сводами мостика шум, рев необузданной стихии.
В этом звуке было что-то первобытное. В этом звуке мнились Ниагара и Игуасу.
Это было – настоящее!
Крошечная речушка Лихоборка продолжала свою борьбу, даже сжатая со всех сторон асфальтом и бетоном, разделенная запрудами и рассекателями. Она не сдавалась. Она негодовала и кипела. Она билась.
Это как-то вдохновляло.
Спуская воду в унитазе, Сева как будто вновь услышал тот самый звук.
Тот, да не тот. Вообще ничего общего.
Сева поморщился, обеими ладонями потер лицо. Прошлепал босыми пятками в кухню, жадно напился из чайника холодной заварки.
Он поставил чайник на стол, прищурился на яркие солнечные лучи, насквозь простреливавшие кухню, и вспомнил сразу три важные вещи.
Первое: он опаздывает на работу.
Второе: это, наверное, не очень страшно, поскольку сегодня последний предновогодний день, а следовательно, корпоратив. И коллеги, скорее всего, начали отмечать с самого утра.
Третье: этой ночью он, Сева, не видел Того-самого-сна.
От этой мысли настроение его как-то сразу улучшилось.
Сева пошел одеваться.
3
Тот-самый-сон снился ему часто. Слишком часто.
Утром наваждение рассеивалось, и ужасно трудно было восстановить в памяти подробности.
Сева пытался зацепиться за ускользающие обрывки сна.
Он много рисовал. Еще в школе, черкая ручкой на задней странице тетрадки по геометрии, силясь воплотить свои впечатления в некое подобие формы. В институте – на полях конспекта. Уже войдя во взрослую жизнь, устроившись на работу – на оборотах офисных документов, на черновых распечатках. Штрихи складывались в некое подобие узора, проступали лица, силуэты зданий, какая-то причудливая, никем не виданная флора и фауна.
Взрослые говорили, что у него талант. Что он замечательный фантазер.
Но все дело было в его снах.
В некоторых рисунках ему почти удавалось запечатлеть нечто, контрабандой провезенное оттуда, из-за границы Сна и Яви – отзвук, отголосок… Но не более. Подробности меркли. Общая картина таяла.
Сон ускользал, убегал, ссыпаясь песком сквозь пальцы.
Чтобы следующей ночью вернуться.
Вновь и вновь. Каждую ночь.
Северин слышал гулкий звон ратушных часов. Видел башни величественного сооружения, напоминающие зазубренные клинки, нацеленные на равнодушный лунный лик.
Перед ним была кованая решетка забора, ажурные ворота. Они со скрипом приоткрывались, впуская его в царство теней и мрака.
Северин шел сквозь туман, касаясь руками зарослей крапивы, буйных и разлапистых, доходящих до пояса. Крапива не жгла – на руках его были перчатки черной замши. Все на нем было черное – высокие сапоги, бриджи и камзол с воротником под горло. Вычурный, театральный костюм – откуда?