Я чувствовал, что он стоял на пороге душевой, прямо у меня за спиной, и смотрел, не видно ли Стрэдлейтера. Он люто ненавидел Стрэдлейтера и никогда не входил при нем в комнату. Да он, блин, чуть не каждого люто ненавидел.
Он шагнул из душевой в комнату.
– Привет, – сказал он. Он всегда говорил это так, словно ему зверски скучно или он зверски устал. Он не хотел, чтобы вы думали, что он зашел к вам или вроде того. Он хотел, чтобы вы думали, будто он зашел по ошибке, господи боже.
– Привет, – сказал я, но взгляда от книги не поднял. С таким, как Экли, если поднимешь взгляд от книги, тебе кранты. Тебе так и так кранты, но не так быстро, если не сразу поднимешь взгляд.
Он, как всегда, стал ходить по комнате, медленно так и брать мои личные вещи и все такое со стола и шифоньера. Он всегда брал мои личные вещи и рассматривал. Ух, и действовал он иногда на нервы.
– Как прошло фехтование? – сказал он. Он просто хотел, чтобы я бросил читать и радоваться жизни. Начхать ему было на фехтование. – Мы победили или что? – сказал он.
– Никто не победил, – сказал я. Не поднимая взгляда.
– Что? – сказал он. Он вечно вынуждал все повторять.
– Никто не победил, – сказал я. Я глянул искоса, с чем он там играется на моем шифоньере. Он смотрел на эту фотокарточку этой девушки, Салли Хейс, с которой я одно время гулял в Нью-Йорке. Он брал эту чертову карточку и смотрел на нее наверно пять тысяч раз, если не больше. К тому же, как насмотрится, всегда ставил ее не туда. Намеренно. Это же ясно.
– Никто не победил, – сказал он. – Это как?
– Я оставил чертовы рапиры и всю хрень в подземке.
Я так и не поднял взгляда.
– В подземке, бога в душу! Ты посеял их, так что ли?
– Мы сели не в ту подземку. Мне приходилось вставать и смотреть на чертову карту на стене.
Он подошел и встал, застя мне свет.
– Эй, – сказал я. – Я перечитал это предложение раз двадцать с тех пор, как ты пришел.
Любой, кроме Экли, уловил бы намек, черт возьми. Но только не он.
– Думаешь, тебя заставят заплатить за них? – спросил он.
– Не знаю, и мне до фени. Ты бы сел что ли или вроде того, Экли-детка. Ты, блин, застишь мне свет.
Ему не нравилось, когда его называли «Экли-детка”. Он вечно говорил мне, что я, блин, дите, потому что мне было шестнадцать, а ему – восемнадцать. И бесился, когда я называл его «Экли-детка”.
Он стоял на месте. Он был как раз из тех, кто ни по чем не отойдут, если их попросишь. Он отошел, в итоге, но сделал бы это раньше, если бы я не просил.
– Чего ты там читаешь? – сказал он.
– Книгу, блин.
Он отклонил рукой мою книгу, чтобы увидеть название.
– И как тебе? – сказал он.
– Предложение, что я перечитываю, просто зверское.
Я могу быть весьма саркастичным, когда в настроении. Только он этого не уловил. Он снова стал ходить по комнате и брать все мои личные вещи и Стрэдлейтера. Наконец, я положил книгу на пол. Почитаешь тут, когда рядом такой, как Экли. Просто невозможно.
Я сполз в кресле пониже и смотрел, как хозяйничает старый черт Экли. Я как бы умотался после поездки в Нью-Йорк и все такое, и стал зевать. Затем стал потихоньку валять дурака. Иногда я будь здоров валяю дурака, просто чтобы не скучать. Что я сделал, я повернул козырек старой охотничьей кепки вперед и опустил на глаза. Так, что ни черта не видел.
– Похоже, я слепну, – сказал я очень таким хриплым голосом. – Матушка, у меня в глазах темнеет.
– Ты сбрендил. Ей-богу, – сказал Экли.
– Матушка, дай мне руку. Почему ты не дашь мне руку?
– Бога в душу, повзрослей уже.
Я стал шарить руками перед собой как слепой, но не вставал, ничего такого. И все говорил:
– Матушка, почему ты не дашь мне руку?
Я, понятное дело, просто валял дурака. Иногда я балдею с такого. К тому же, я знаю, что это адски бесило старика Экли. Он вечно пробуждал во мне старого садиста. Я частенько бывал с ним приличным садистом. Но потом перестал. Я снова повернул козырек назад и расслабился.