— Это дико угнетает, — сказала Лекса, нахмурившись. — Что мы делаем?
— Ты о чём?
— Когда наши планы рушатся? Что мы должны делать?
Грустно улыбнувшись, Эбби сказала:
— Строить новые планы.
— А когда это не работает?
— Ну, тогда мы несчастны.
— Это должна была быть стимулирующая речь? — спросила Лекса, слишком уставшая и пьяная для того, чтобы волноваться о том, что она говорит с матерью с наполовину набитым ртом. — Потому что если это так, это самая печальная стимулирующая речь, которую я когда-либо слышала.
— Рада, что алкоголь не повлиял на твой словарный запас.
— Мастер эрудиции, помнишь?
— Помню, — засмеялась Эбби, — и нет, это не была стимулирующая речь. Это разговор о правде.
— Ну, честно говоря, я облажалась, — сказала Лекса с горькой обидой, вернув кусочек недоеденного тоста на тарелку. Она начинает оттягивать своё пальто, потому что в доме Эбби слишком жарко, чтобы оставаться в верхней одежде. — И думаю, так со всей правдой, с которой я могу иметь дело.
— Ты не облажалась, — сказала ей Эбби, переходя вокруг стола, чтобы помочь Лексе с пальто. Она сняла с девушки шарф, шапку и быстро расстегнула пальто. — Ты подавлена.
Лекса облегчённо вздохнула, когда её пальто было скинуто на пол вместе с остальной зимней одеждой.
— Я подниму.
— Не волнуйся насчёт этого, — покачала пренебрежительно рукой Эбби. — Это не первый раз, когда твои вещи разбросаны по моему дому.
Щёки Лексы покраснели, и она пробормотала:
— Кларк обещала мне, что тебя не будет ещё часа два. Мне до сих пор неловко.
— Ну, Джейк посчитал это весёлым, так что полагаю, это произошло не на полу, — сказала Эбби. — Я до сих пор не понимаю того, чтобы заниматься сексом в доме своих родителей, но вам двоим редко удавалось держать руки при себе, так что не могу сказать, что удивилась тогда. Вы могли бы хотя бы воздержаться от кухонной стойки.
— Думаю, мне нужен ещё шот.
Эбби хихикнула и развернулась, чтобы взять бутылку.
— Хорошо, но это последний. Ты уже отключаешься.
Выпив водку, как только стакан поставили, горло Лексы прожглось, и приятный гул в её голове зазвучал вновь. Она немного разворачивается на стуле и осматривает остальную часть большой комнаты, поднимается на ноги и движется к большой оформленной фотографии на стене.
Её собственное лицо улыбается ей в ответ, её волосы необузданно развиваются, пока она смотрит в камеру позади коттеджа Гриффинов, а Кларк обнимает её рядом. Нос Кларк прижат к щеке Лексы, голубые глаза закрыты, словно девушка пытается запомнить момент, вдыхая аромат брюнетки. Руки загорелые, видимая испарина прослеживается на лбу Лексы из-за летнего палящего солнца. Это прекрасно. Лекса знает, что она никогда не видела такую радость в единой вспышке в захваченную секунду; она никогда прежде не видела такой радости в себе. Именно на это и похожа жизнь, как ей думается. Это — то, на что похожа любовь.
Лекса стоит спиной к Эбби, она закрыла глаза и испустила прерывистый вздох. Горло сжато и оно покалывает, глаза горят, будто единственное, что может их потушить — это водяной поток, с которым Лекса так часто борется. Здесь она столкнулась с прекрасным проблеском прошлого, в котором она провела слишком много времени, и Лекса позволяет себе его. Она позволяет слезам проступить, позволяет им скатиться.
— Всё так размыто, — шепчет она, не зная, что Эбби уже ушла с кухни.
Женщина мягко вздохнула, когда её рука дотронулась плеча Лексы и потянула девушку к дивану.
— Это алкоголь.
— Нет. Нет, это я, — сказала Лекса, садясь на край дивана. — Всё это. Мы, — она машет руками по воздуху, чуть не сбивая стеклянную вазу на столе.
— Мы? — морщась спросила Эбби и снова садится на своё место.
Лекса трёт глаза, её макияж размазывается.
— Я и Кларк, — голос дрогнул, начинает разрушаться, Лекса беспомощна и не может остановить этого. Она разрушается годами.
— Лекса, ты не ви…
— Всё размыто, — повторила Лекса, качая головой. Ей наплевать на сломанный голос или о мокрых щеках, о дрожащей нижней губе. Ей нужно сказать это кому-то, чтобы кто-то услышал её и понял. Возможно, она просто должна сказать это вслух о тех частях, которые так крепко вросли внутри её. — Всё было размыто годами, словно только я видела искажённую версию этого мира, все края нечётки, и ничего не могло изменить это. Так всё время, каждый день, но в конечном итоге я возвращаюсь сюда. Возвращаюсь сюда, Эбби, и я вижу её, и, Боже, это словно весь мир… словно всё становится чётким. Всё такое ясное. Всё красиво, даже когда это не так, даже если это болезненно, и я не чувствую, что я нахожусь в двух секундах от падения с земли.
Примерить свои чувства или, хотя бы, какую-то их часть на слова и высказать их вслух — словно подъём огромной ноши с плеч, Лекса не может не чувствовать себя освобождённой. Печаль осталась, но боль — уже позади. Объяснить кому-то и знать, что её не просто выслушают, но и поймут — это именно то, что нужно Лексе.
Когда Лекса посмотрела на Эбби, на глазах женщины были слёзы.
— Это первый раз за долгое время, когда ты говоришь о ней, — сказала Эбби. — Это первый раз, когда ты говоришь о ней вот так, по крайней мере.
Грустная улыбка коснулась губ Лексы:
— Должно быть, это алкоголь.
Эбби награждает её понимающим взглядом, из-за чего внутренности Лексы буквально тормошатся.
— Думаю, ты должна сказать ей.
— Я не могу сделать этого.
— Мы ходили на цыпочках вокруг вас с Кларк в течение многих лет, Лекса, — сказала Эбби, — и сейчас ты здесь, и ты говоришь о ней также, как и раньше. Ты говоришь о ней то, что хочешь говорить, и это что-то, да значит.
— Это значит, что я проебалась.
Эбби испускает громкий смешок, вытирает слезу с края глаза и поглаживает ногу Лексы.
— Это значит, что это время, дорогая.
— Время?
— Так мало ясности есть в этом мире, Лекса, — сказала Эбби, — но Кларк — она твоя ясность, а ты — её. Ты не должна позволить этому пройти мимо тебя.
Вздохнув, Лекса запустила пальцы в свои волосы и поморщилась, когда пальцы запутались в косах.
— Я уже позволила.
Эбби сжимает губы, продолжая смотреть на Лексу, слишком хорошо зная это выражение. Брюнетка простонала:
— Всё сложно, — сказала она, прижимая ладони к лицу. — Я не могу, просто… мы не можем. Это сложно.
— Тогда упрости это, — призывает Эбби. — Жизнь слишком коротка, чтобы позволить «сложному» препятствовать тебе. Жизнь слишком коротка, чтобы дать чему-то стоять на твоём пути.
— Не думаю, что тысячи миль и годы разлуки, и то, что обе из нас сейчас с другими людьми — это «что-то», мам, — утверждает Лекса.
Улыбка медленно пробралась к лицу Эбби.
— Давно ты меня так не называла, — сказала она, и Лекса, прикусывая нижнюю губу, кивает.
— Я много чего давно не делала, — губа Лексы дрожит под зубами, голос опускается до шёпота, словно она боится продолжать разговор вслух, и она боится. Она боится. Боится сказать то, что заставляет в её груди пузыриться, боится спросить, насколько уже поздно, чтобы быть поздно, боится думать об этом. Она боится то, как что она чувствует, зная, что эти чувства принесут ей только боль, принесут боль всем. Она не переставала бояться с того момента, когда пришла в ту галерею и увидела ту картину. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.
— Люди уже страдают, дорогая, — прошептала Эбби, перелазя через диван, чтобы обнять Лексу в плечах. — Ты страдаешь. Кларк страдает, — она прислоняется головой к щеке Лексы, когда брюнетка наклоняется к ней. — Людям больно, Лекса, и тогда мы вылечиваемся, и снова получаем боль. Вот, как это бывает. Ты не можешь игнорировать своё сердце бесконечно, потому что ты боишься причинить боль другим людям. Но в первую очередь, ты причиняешь боль себе.
— За счёт Костии? — спросила Лекса, горько смеясь, ведь она говорит уже почти сердито сквозь слёзы. — За счёт Финна? — Твёрдый вздох вырывается из её груди, и Лекса качает головой. — Я не могу. Мы не можем сделать этого.