— Если кто-то из них ещё жив, возможно, я это сделаю, — ответил Майрон, — это ведь не мои дети. У меня их нет. Только вот скажи, зачем ты тогда убил меня? — спросил Майрон.
Он встал. Теперь они стояли лицом к лицу, и исходящее от Майрона пламя разбивалось о чёрные одежды Мелькора.
— Ты этого не помнишь… — выплюнул Мелькор. — Ты не можешь этого помнить. Не было этого. Не смотри на меня так. Я не убивал тебя… я просто хотел… я просто хотел… о, какое тебе дело, чего я хотел, у меня всё равно ничего не вышло! Зачем ты мне сейчас об этом говоришь? Чтобы я это снова почувствовал?! Я же не хотел… то есть…
— Да, ты заставил меня забыть об этом, когда я вернулся. Но сейчас я хочу знать —
— Да как ты не поймёшь, что я не хотел тебя убивать! — заорал Мелькор, взмахнул Англахелем и отрубил Майрону голову.
Мелькор повернулся, подошёл к Финголфину, наклонился; сейчас его лицо выглядело ещё более юным, чем обычно.
— Нолофинвэ… — сказал Мелькор. — Ноломэ…
Он заглянул в лицо Финголфину недоуменно, его зелёные глаза расширились, как будто бы в них был какой-то непонятный для Финголфина, но в принципе осмысленный вопрос. Так иногда на хозяев вопрошающе смотрят кошки, может быть, пытаясь сказать: «Это вот ты такой? Без шерсти? На двух ногах? Зачем?!».
— Что? Ну что скажешь? Ведь надо было мне его убить? Ну что же я мог ещё сделать с ним? Я же должен был убить его?
Финголфин посмотрел на него и с ужасом, который превосходил ужас от осознания, что его самого снова убивают и он снова умирает, он понял, что Мелькор серьёзен, что он действительно хочет знать его, Финголфина, мнение, что ему действительно не с кем об этом поговорить.
— Мелькор… — сказал Финголфин. Он, конечно, в других обстоятельствах не мог бы назвать его по истинному имени, только Морготом, тем прозвищем, что дал ему Феанор, но сейчас ему хотелось, чтобы Мелькор его услышал. — Мелькор, я понимаю, почему твой Отец возлагал на тебя столько надежд. Ты не знаешь границ в своих мыслях и желаниях. Ты способен осуществить всё — всё, что возможно для тебя. Но ты осуществляешь всё, что можешь, не думая о последствиях. Ты тонешь в последствиях своих необдуманных действий. Ты злишься, когда хоть кто-нибудь осуществляет то, что мог бы сделать ты. А ведь ты, Мелькор, пришёл в этот мир: ты облекся плотью и ты не можешь быть везде одновременно. Мелькор, у всего есть оборотная сторона. Осознание того, что ты можешь погубить того, кто к тебе ближе всех на свете, кто мог бы быть для тебя дороже всех на свете — перевесило всё, что мог бы сказать тебе свой разум. И ты всё-таки сделал то, что мог.
Снизу раздался странный, гулкий шум удара, как будто бы упало что-то очень большое.
— Мне кажется… мне кажется, Майрон пустил в моё убежище ещё кого-то, кроме сыновей Феанора, — выговорил Мелькор. — Я должен это увидеть. Но я вернусь и за это время я придумаю, как ещё поиграть с тобой. Нет, я тебя не убью. Это я просто так, для Майрона сказал. Хотел его позлить. В тот раз у нас с тобой всё кончилось слишком быстро. Сейчас я думаю, что Майрон был прав, когда хотел сделать мне такой милый подарок.
И Мелькор захлопнул за собой дверь.
Дрожа от чудовищного холода, Финголфин вдруг почувствовал, как его обволакивает со всех сторон ароматное тепло. Он подумал было, что это тепло — смертное, что чувства оставляют его, что сейчас он окончательно уйдёт из этого мира. Но подняв глаза, он с ужасом понял: нет: его заливает со всех сторон кровь Тар-Майрона, она заполняет комнату, она разлилась гладкой эмалью перед его глазами, и алый цвет загорается снизу опаловыми искрами и переливами хрусталя и неземного, фиолетово-зеркального, радужного света.
Финголфин представил себе, как эту кровь — такую же кровь, кровь Макара — льют в серебряный и золотой котёл, как Вана и Ирмо выливают эту драгоценную кровь в сухую, пустую яму.
Мелькор же, совершая убийство собрата, убивая Майрона второй раз, опять позволял этой крови литься напрасно.
На срезе шеи Майрона переливался радужным, таким знакомым блеском Сильмарилла разрубленный позвоночник.
— Ноломэ… — услышал он, как почти беззвучно шепчут губы на отрубленной голове Майрона. — Я не мог умереть мгновенно. Дай мне руку…
— Конечно! — воскликнул Финголфин. Он, как мог, собрав последние силы, скользя пальцами и локтями в искрящейся крови, придвинулся к нему, протянул руку к нему, к его белым пальцам. — Майрон… не… не бойся… это же не конец… это просто…
— Чушь. Нет времени… — сказал Майрон. — Ты должен… понимаешь… штифты… ещё полгода… а решётка… сними сейчас… пусть Эол… или Натрон…
— Я понял, — дрогнувшим голосом ответил Финголфин. — Но я же сам…
— Ноло, я попробую, только ещё поближе… так… подвинь мою голову к телу… ты можешь? Просто вплотную… ещё… теперь вроде да… держись крепче…
Финголфин изо всех сил сжал пальцы на его запястье.
Раздался жуткий, отвратительный хруст. Спина Майрона выгнулась, страшно дёрнулись руки, потом ноги, крестец; по луже крови прошла огненная волна голубых искр: Финголфину показалось, что она сейчас опалит его промокшие от крови волосы — но нет: во всё его тело ударила боль, какая-то странная волна пронзила его с ног до головы, начинаясь в паху.
Он закричал. Из его глаз полились слёзы; он вновь почувствовал стопы, пальцы, спину. Финголфин вскочил на ноги.
Майрон улыбнулся ему: его голова слегка покачнулась, окончательно отделилась от тела, и его не стало.
Комментарий к Глава 46. Кукла Хочу ещё раз поблагодарить всех: обоих бета-ридеров, Анника- (которая прочла эту главу минимум два раза, но без финала, так что она за него никакой ответственности не несёт:)) и участников марафона NaNoWriMo для фикрайтеров <3
====== Глава 47. Маска ======
Комментарий к Глава 47. Маска хренакс
Do you know the big problem with a disguise, Mr Holmes? However hard you try, it is always a self-portrait.
Irene to Sherlock
Знаете ли, какая самая большая проблема с маскировкой, мистер Холмс? Как ни старайся, это всегда автопортрет.
Ирэн Адлер («Шерлок BBC»)
Майтимо стоял внутри пропасти.
Он бросился в пропасть, но здесь она ещё не была отвесной: он покатился по склону, больно ударяясь об камни и осколки костей. Склон здесь был всё-таки слишком покатым и глубоким, долгим — о, каким долгим! Настоящий обрыв, расщелина, откуда мутным жёлто-коричневым занавесом поднимался вверх густой пар, подсвеченный снизу горением внутренностей земли, был намного дальше. Чтобы умереть по-настоящему, ему нужно было загнать себя к этой расщелине. Убить себя ещё до смерти. Но как это было тяжело…
Нет, это не было последнее проявление эгоизма. Ему не было жаль себя. Он сейчас смотрел на себя со стороны, как-то сверху, и сейчас ему было жаль того, того, кем он был — измученное, искалеченное, задыхающееся живое существо, которое прожило жизнь, из которой ему надо было уйти — и все последние годы и десятилетия это был тяжёлый, безысходный выход из жизни.
Это существо он должен был теперь окончательно уничтожить, должен был объявить этому существу — себе: «всё кончено, умри, тебе конец». Он должен был задавить в себе жалость к этому существу, которое всё-таки в глубине души молило о пощаде и безжалостно толкнуть его к пропасти.