— Понимаешь, Фингон, — ответила она тихо, — мы, Валар и те майар, что обитали в Амане — все тогда вели себя, как дети. Нам было просто очень интересно то, что происходит у вас в семье. Я не поняла, что случилось с Мириэль, но всё это было очень странно. Любопытно. Я обсуждала это с Румилем и с другими старшими эльфами, в том числе с Имином и Иминэ, первыми ваниар, которые до сих пор живут в Амане. Румиль считал, что твой отец — Финарфин тогда ещё не родился — должен быть… ну я не знаю, как сказать, чтобы это не прозвучало обидно — что он должен быть неполноценным. Что у Финвэ не хватит сил, чтобы зачать дитя от ещё одной женщины. Мы думали, что с ним делать. Манвэ вообще задавался вопросом, следует ли считать его разумным существом.
— Не может быть, — растерянный Фингон присел рядом с ними. — Ведь отец такой… я не знаю, он такой сильный, красивый; он ведь на самом деле умный, просто очень скромный и не хочет хвалиться, и часто молчит, когда мог бы что-то сказать. Он…
— Я знаю, Фингон, — ответила она. — Теперь я знаю. Мы боялись, что он будет завидовать брату, что попытается ему повредить. Боялись, что Феанор погибнет… как это случилось и с нашим братом Макаром.
— Значит, Карнистир был прав, — сказал Фингон. — Вы подозревали моего отца в злых намерениях потому, что для вас это было уже знакомо.
— Я решила поговорить с ним. Притвориться одной из нолдор. Узнать, что он чувствует на самом деле по отношению к брату. Твой отец, конечно, быстро догадался, что я не квенди, но решил, что я — одна из майар Аулэ, друзей Феанора. Я пришла к нему, и… Понимаешь, Фингон, он оказался самым добрым, самым чистым существом из всех, кого я знала. И эльфов, и айнур. Мне хотелось говорить с ним всё больше и больше. Я с трудом ушла в тот вечер, когда его позвали в дом. Я пришла на следующий день и проговорила с ним до вечера. Он рассказал мне о себе всё. Рассказывал, как он обижен на Финвэ за то, что тот не говорил ему, что у него есть брат. Я поняла, что он чувствует, что к нему относятся, как к какому-то… недоделанному, и очень страдает от этого. И потом я осознала, что мне не следует больше его видеть. Я поняла, что люблю его, Финьо. Я впервые поняла, что это такое. Манвэ был мне другом, у нас всё было общее, мысли, чувства, всё, но я полюбила Ноло. И я продолжала любить его всё это время.
— Мне трудно будет к этому привыкнуть, — сказал Фингон.
Он встал — встал с трудом, у него не было с собой трости: Фингон всё-таки ухитрился тайком оставить её там, на тропе, за дубом — хотел попробовать походить без неё.
Она, заботливо положив голову Финголфина на свой платок, тоже встала.
— Прости меня, Финдекано, — снова сказала она. — Мне нечем искупить свою вину перед тобой и твоими братьями и сестрой. Разве что… Ты знаешь, Майрон попросил твоего отца, чтобы через полгода он снял с твоей ноги штифты, и сказал, что решётку на голове можно убрать уже сейчас. Но думаю, можно обойтись без этого.
Она обняла его.
Он хотел было воскликнуть — «нет, не надо!» — но не успел.
Послышался страшный, чудовищный звон, звон, который разнёсся по всему Средиземью, а может быть, был слышен и в Амане.
От боли Фингон на мгновение перестал существовать; он умер бы, если бы это длилось больше, чем доля мгновения, но это действительно было лишь мгновение. Он почувствовал в это мгновение, как треснули кости её рук, почувствовал щекой, как на мгновение исказилось лицо.
Варда отпустила его и осторожно сняла с его головы серебряную решётку-шапочку, потом нагнулась и сняла штифты, удерживавшие его ногу. Было почти не больно.
Фингон ощупал себя, провёл рукой по волосам, которые — хотя и по-прежнему короткие — сейчас показались ему уже снова тугими и густыми.
И тут вдруг он покраснел, взглянул на неё и сбивчиво спросил:
— Когда родился мой сын, Майрон изменил моё тело… потом я стал прежним, до того, как меня искалечили, а сейчас — сейчас я, кажется, такой, каким меня сделал Майрон. Когда у меня родился сын. Я не то чтобы… — Он смутился и замолчал и с удивлением увидел, что она тоже смущена.
— Awākyar-ā, Spindekāno (извини, Финдекано), — выговорила она. От растерянности она перешла на праэльфийский язык, который, конечно, был ему понятен. — Просто мне так было удобнее…
Он ничего не сказал, но подумал:
«Почему же так удобнее? Что она хочет сказать? Я сама такая? Или: мы все такие?» — но вслух этого, конечно, не произнёс.
— Ну ладно, беги домой, дитя, — сказала она, — отец навестит тебя, когда проснётся и придёт в себя.
И он действительно побежал, он бежал изо всех сил, пока не добежал до дома, не увидел недоумевающего и испуганного Майтимо, который только что нашёл оставленную им трость и собирался бежать за ним, не подхватил его, такого высокого, большого и тяжёлого, и не поднял в воздух, и не закружил. А Майтимо не отрывал взгляда от его лица, которое снова стало совсем прежним, совсем родным и милым.
— Ах, Майтимо! — воскликнул он. — Ах, Майтимо!
И ничего больше сказать так и не смог.
Awākyar-ā, на мой взгляд, должно быть праформой квенийской основы avatyar- «прощать».
Впереди ещё одна маленькая глава своего рода романтической комедии и эпилог со странноватым флаффом;)
====== Глава 51 и последняя, из которой мы узнаём, что Маэдросу больше никогда не придётся охотиться ======
He, like Melkor, practically never is seen or heard of outside or far away from his own halls and permanent residence. Why is this? For no very profound reason.
J.R.R. Tolkien
Его (Манвэ), как и Мелькора, практически никогда не видно и не слышно вне или вдали от его собственных залов и постоянного места жительства. Почему бы это? Да без особых причин.
Дж.Р.Р. Толкин
Элеммакилу показалось, что за последние два дня, с того момента, когда Келегорм понял, что братья простили его, приняли и не держат на него зла, ему стало настолько лучше, что раньше на это потребовалось бы несколько недель или даже месяцев.
Сейчас они обедали. Келегорм влюблённо смотрел на старшего брата и даже на какое-то мгновение перестал есть.
— Послушай, — обратился он к Маэдросу, — давай поедем на охоту завтра! Или сходим. Я хожу пока не очень быстро, но тут есть хорошие места…
— Как, — вскинулся Элеммакил, — ты опять будешь убивать бедных зверюшек, Тьелко?
— А что, нельзя? — недоуменно воззрился на него Келегорм. — Ты что, сам никогда не охотился?
— Да, но… — Элеммакил замялся.
— Ну ты ведь мясо ешь? — спросил, смеясь, Келегорм, и вдруг осознал: нет, Элеммакил не ест мяса! Там, в Ангбанде, Элеммакил готовил блюда из яиц, но мяса на их столе никогда не было. Келегорм относил это за счёт того, что мяса там просто нельзя было достать, но и потом, когда они жили в доме Аредэль, а потом — у Найнет и Элринг, Элеммакил не готовил мясные блюда, отказывался разделывать туши животных, которые ему приносили, отговариваясь неумением, и под разными предлогами никогда не клал куски мяса на свою тарелку.
Келегорм потряс головой: нет, это уже как-то совсем странно!
— Элеммакил, но почему?
— Понимаешь, Тьелко, мне столько лет пришлось стоять на страже врат Гондолина. Пришлось лишать жизни детей Илуватара — и Старших, и Младших. Убить нескольких невинных людей и охотников-синдар, чтобы сохранить нашу тайну. Я истерзался, месяцами не мог ни спать, ни есть. Только и думал о том, что их, может быть, ждали дома дети или отец с матерью. Но отказаться у меня не получилось: Тургон сказал, что только мне, своему двоюродному брату, может доверить эту обязанность. Я потом решил, что могу сделать с этим только одно — перестать убивать тех, кого я могу не убивать: животных. Мне стало чуть легче. Я потом поделился этим с Фингоном, он меня поддержал, и он думает так же.
— Да, — ответил Фингон, — с некоторых пор я тоже перестал убивать животных.
Майтимо в удивлении развёл руками. Да, он замечал, что Фингон отдельно готовит для себя овощи (и очень вкусные), да, он обижался, когда Фингон отказывался ехать с ним на охоту, отговариваясь занятостью и усталостью, но… как же он мог совсем этого не понимать?!