А Тургон опять поселился в Гондолине, который теперь был открыт для всех, и к нему часто приходили те, кто побывал в плену, пережил насилие, увечье и боль, потерю близких; те, кому было трудно вновь сойтись со вновь обретёнными родичами. Он находил для всех время, беседовал со всеми наедине и ему удавалось всех утешить и ободрить. И он часто вспоминал эту историю и повторял слова бывшей супруги Манвэ — разумеется, шёпотом и взяв с собеседника обещание никому ничего не говорить:
«Тебе говорят, что твой брат убил Деревья, которые давали свет в твоих владениях, убил одного из трёх подвластных тебе королей, украл его драгоценности из дома этого короля и убежал с ними. И почему-то после этого клятву отомстить дал не ты, а Феанор и Финголфин, преследовал твоего брата не ты, а Феанор и Финголфин, и вызвал твоего брата на поединок тоже не ты, а Финголфин. Так почему же с твоей женой должен спать ты, а не Финголфин?»
В этом месте Тургон вздыхал и говорил: «Вот так сказала сама Варда. Так что имейте в виду, что трусость, нерешительность и невнимание к потребностям спутника жизни могут разрушить любой брак!»
Тургон с вежливым интересом выслушал рассказы Эарендила о его плаваниях и полётах; особенно ему радостно было узнать, что Идриль и Туор благополучно добрались до Амана и встретились с Индис. Эарендил, правда, ещё не общался с дедом, будучи взрослым (когда Гондолин был разрушен, и Тургон попал в плен, ему было всего десять), и теперь некоторые реплики Тургона приводили его в недоумение. Так, в ответ на «И вот так я и убил Унголианту» он услышал не восторженное «ах» (которое он в детстве нередко слышал от дедушки по поводу своих мозаик или моделей повозок) и не «взрослую» похвалу с похлопыванием по плечу, а нечто странное:
— Бедное создание заслуживало лучшей участи, — вздохнул Тургон. — Надеюсь, теперь её дух счастлив в Пустоте.
Эарендилу трудно было разобраться с незнакомыми и совсем новыми родственниками. С большими усилиями он, наконец, понял, кто такой Гилфанон — Тургон всё время отмалчивался, а Пенлод был на удивление не в духе и не хотел поддерживать длинных разговоров. Сам парень ему понравился, но его происхождение всё-таки несколько шокировало. Набравшись смелости, он заявил Тургону:
— И кстати, между прочим, я бы всё-таки предпочёл, чтобы пока мои дети остались с Маглором и Нариэндил.
— А в чём дело? — спросил Тургон. — Я, конечно, не против, Элронд и Элрос к ним очень привязались, но мне кажется, у меня чуть больше опыта в воспитании детей.
— Видишь ли, это как-то не совсем удобно… Ну как я объясню им, кто такой Пенлод и что он делает в нашем доме?
— Он мой муж, — сказал Тургон.
— Я же не могу сказать такое своим сыновьям. Как я им это скажу? «Дети, это муж вашего прадедушки?!». Мне кажется, это… безнравственно.
— Не вижу ничего безнравственного, — пожал плечами Тургон. — И Пенлод прекрасный муж. Тебе бы такого мужа.
Тут даже Эарендил, который совершенно не унаследовал от дедушки и его братьев их своеобразного чувства юмора, понял, что Тургон издевается над ним. Эарендил недовольно поджал губы и нахмурил светлые брови, став в этот момент очень похожим на Эленвэ.
— Не обижайся, милый, — Тургон улыбнулся и, наконец, снова превратился в того доброго дедушку, по которому Эарендил всё это время так скучал. — Просто я действительно очень, очень люблю Пенлода. С этим уже ничего не поделаешь. А ты видел Кирдана?
— Да, конечно! — ответил Эарендил с радостью — наконец-то можно сменить тему. — Он меня очень любезно принял в своей башне на острове Балар. Всё как всегда. С ним сейчас ещё живёт какой-то молодой эльф, которого он то ли взял на воспитание, то ли в компаньоны. Симпатичный такой, но очень наивный. Всё время расспрашивает обо всём, как будто только что родился. Знаешь, что няня Гил-Галада сказала мне?
— Что? — спросил Тургон.
— Мне даже неудобно тебе передавать. Сказала, что, дескать, этот эльф — мой прадедушка Финголфин и что я должен разговаривать с ним с уважением. Ну надо же! Начать с того, что он чуть ли не школьник. А она, говорят, Перворожденная… Наверное, в таком возрасте некоторые из нас уже всё-таки… хм, начинают терять связь с действительностью.
Финголфин открыл глаза. Он был в незнакомой комнате с низкими каменными сводами; напротив он увидел книжный стеллаж и письменный стол. Рядом было низкое, квадратное окно. Он выглянул. За окном было голубое небо и море — глубокое, зелёное, и всё-таки не совсем такое, как в Амане.
— Где я? — тихо спросил он сам себя. — Это же не Тол Эрессеа. Всё другое… Где родители?..
— Привет, — сказала она.
Варда не знала, почему так произошло. Ведь оторвавшись от Эа, от своего мира, к которому эльфы прикованы от его появления до гибели, Финголфин должен был умереть — умереть окончательно, так, как не может умереть ни один другой эльф, не услышав зов Чертогов, не отпустив своей бесплотной души. Наверное, так и было. Наверное, он умер, когда оказался вне раскинутого над этим миром звёздного купола.
Она хотела бы спросить об этом Всеотца; наверное, это было бы легко. Она никогда не видела Его в облике одного из Его созданий, но поскольку она хорошо знала Его душу, то подумала, что Он был бы очень похож на Финголфина.
Финголфин выглядел таким юным…
И она поняла. Тот, кого эльфы называли Феанором, валар — Макаром, а майар — Рамандором, сделал то, что мог, то, что ему не разрешалось делать в пределах Арды вне своих владений. Он повернул назад для Финголфина течение времени, чтобы тот снова вступил во время двадцатилетним юношей — и чтобы для него исчезли все тяжёлые и страшные воспоминания, всё, чему он подвергся отчасти по своей вине — но в основном по вине Феанора. У него, наверное, осталась память о Феаноре — занятом, замкнутом, увлекающимся, но добром; о Феаноре, который был только эльфом, таким же, как он сам, до того, как он нашёл оболочку Сильмариллов. И, — наверное, увы, к счастью, — из его памяти совершенно изгладился несчастный Финарфин, будто его и не было. Если дети захотят напомнить ему о себе, наверное, это будет возможно; но всё равно след всех этих лет у него в душе стёрся навеки.
Она подумала, что это, может быть, огорчит их — но ни она, ни они, наверное, не стали бы оспаривать решение Феанора, подсказанное лишь безграничной любовью к брату.
Финголфин повернулся. Его любимая сидела рядом, на стуле, а на столе была коробка с шахматами, его любимая синяя кружка с зайчиком, любимая голубая тарелка (там на ободке было три птички, у одной был чуть сколот хвостик), на которой лежало печенье. Чуть поодаль на стене висела его любимая лютня, подарок отца — все дорогие ему вещи из родительского дома.
— Привет, — сказал он. — Это же ты?.. Ты приходила ко мне в гости… — Он покраснел. — Ты не сказала тогда, как тебя зовут. Я совсем не помню, как здесь оказался. Что со мной?
— Просто мы теперь с тобой живём здесь, — ответила она. — В Эндорэ. Как-то так получилось. Это долгая история. Просто ты теперь уже совсем взрослый, Ноло.
— Правда? — сказал он. Он был безумно влюблён в неё, так долго — в его памяти это были целых три года! — что ему даже не хотелось сейчас думать о том, как он сюда попал. Он просто очень хотел быть счастливым — потому что она теперь рядом, она, и больше никого. — Я очень долго ждал, когда ты придёшь снова в наш дом. И так и не дождался. Но раз я теперь взрослый, наверно, просто меня теперь выдали за тебя, правда, или как это называется? Поэтому мы теперь живём вместе?
— Ну, можно и так сказать, — ответила она, целуя его в нос. — С сегодняшнего дня.
Надо сказать, что теперь сам Пенлод не был так уверен в любви Тургона, да и в своей любви к нему. С тех пор, как тогда, в Гаванях, когда ему сказали, что словарь, явно написанный кем-то из образованных нолдо в заточении, написал Квеннар — то есть Фингон (Пенлод всегда знал тайну его псевдонима), — его отношение к Тургону изменилось. Теперь Пенлод понимал, что всё это время, весь этот ужасный год с лишним в Ангбанде рядом с ними находился Фингон. Тургон искал в объятиях у него, Пенлода, утешения в своём одиночестве — и в то же время знал, что на самом деле он не один. И, зная Тургона давно, Пенлод был почти уверен, что первые его мысли были всегда о брате, а не о нём, Пенлоде.