— Зачем это? — удивился Маэглин.
— Затем, Маэглин, что я не люблю, когда моя работа пропадает.
— Я… — начал Маэглин, — в общем, у нас там всё хорошо.
— И что, скоро снова пойдут дети? — спросил Мелькор.
— Да ты понимаешь… — Маэглин сделал это своё характерное нагловатое, фамильярное выражение лица, которое ему самому очень нравилось; ему казалось, что оно очень располагает к нему, хотя на самом деле окружающие именно в эти минуты испытывали к Маэглину наибольшую неприязнь. — У Тургона с головой опять не всё в порядке. Как родил, так сначала вроде ничего, а потом вдруг опять крыша поехала ни с того ни с сего.
Мелькор одобрительно улыбнулся. Несмотря на всё его могущество, он считал, что от него лично зависит больше, чем это было на самом деле, и придуманное Маэглином «безумие» Тургона он отнёс за счёт своего разговора с бывшим королём Гондолина. Мысль о том, что один его вид может свести с ума, была одной из самых сладостных для Мелькора.
— Никого не узнаёт, сидит, смотрит в потолок, мыться перестал. Ну противно мне с ним, понимаешь? — Маэглин развёл руками. — Родит ещё урода какого-нибудь. Подожду, может, ещё в себя придёт. Спешить-то некуда. А мой отец пусть вырастет, я для него всё сделаю.
— Верно, Маэглин, Эол нам ещё понадобится, — сказал Мелькор.
Эта мысль была для Маэглина не очень приятной, и он поспешно продолжил:
— Я тут спросить хотел. Ты, может, ещё можешь мне кого из ценных пленников выделить, чтобы развлечься как-нибудь? Ты, мой Владыка, так меня возвысил, что мне уже как-то не по чину себе это самое… ну… на рынке у орков покупать или из казармы брать.
— Не по чину? — Мелькор изучающе смотрел на него.
— Конечно, — пожал плечами Маэглин. — Мы же с тобой про это говорили — у меня ведь есть эти свои… потребности. Телесного характера. В конце концов, можно и с кем другим ещё детей завести.
Мелькор расхохотался.
— Я дошёл до того, что мне понятны телесные потребности такого, как ты, — выговорил он.
Владыка махнул рукой, подзывая стражу.
— Приведите Элеммакила, — сказал он своим самым неприятным, безжизненным голосом.
Маэглин за то время, пока служил Мелькору, повидал многих своих соплеменников избитыми, ранеными, измученными; он видел, в каком состоянии был Тургон после нескольких недель плена; в конце концов, он сам поднял руку на своего беззащитного родича и с разрешения Гортаура подверг его насилию. Но вид Элеммакила и у него вызвал неприятные чувства. Исхудавший, с посеревшим лицом, бледными сальными волосами, Элеммакил еле держался на ногах; он был босой, в одной рубашке, заляпанной засохшей кровью; на руках у него был маленький свёрток такой же окровавленной ткани, явно оторванной от подола. Маэглин увидел, что это крошечный ребёнок лишь нескольких дней от роду.
— Он что, теперь тоже смог родить? — спросил Маэглин.
— Конечно, — ответил Мелькор. — Майрон ему приделал эту свою механическую… — и Мелькор добавил своё любимое слово. — Вот это он умеет.
Маэглину презрение в голосе Мелькора показалось не очень уместным. Хотя внешне Маэглин остался таким же, за последние месяцы, особенно с тех пор, как Саурон выгнал его из собственных покоев, он сильно изменился. Хотя Маэглин сам был королевским племянником и принимал участие в обороне Гондолина, Гондолин всё же был лишь одиночным городом-государством. Маэглин теперь понимал, проблемы каких масштабов, связанные и с войной, и с вооружением, и с управлением захваченными землями, стоят перед Сауроном. При этом было видно, что участие Мелькора в решении этих практических задач нередко, мягко говоря, не приносило пользы.
— Ну ладно, заберу его, — сказал Маэглин.
Элеммакила подтолкнули к нему. Бывший командир внешней стражи Гондолина весь дрожал: в покоях Мелькора было распахнуто огромное окно, выходившее на широкий балкон. За окном простирались вершины гор, и в зал влетали тяжёлые, слипшиеся снежинки.
— Этот, которого он родил, — усмехнулся Мелькор, — наверно, уже не жилец. Ты его лучше выброси, — и хозяин указал Маэглину на балкон.
Когда-то в разговоре с Мелькором Маэглин говорил, что хочет овладеть своей кузиной Идриль и готов убить не только её мужа Туора, но и маленького сына Эарендила. Но сейчас, глядя на Элеммакила, он понял, что никогда не смог бы месяцами, годами жить и смотреть в глаза тому, чьё дитя он погубил.
— Да ладно, зачем, — Маэглин небрежно махнул рукой, — пусть будет, а то моим детям играть будет не с кем — скучно тут. Пошли ко мне, Элеммакил.
Едва они вышли за пределы покоев, где властвовал Мелькор, Элеммакил обратился к Маэглину:
— Маэглин… пусть моё дитя покормят… умоляю, Маэглин, я сделаю всё, что ты захочешь…
Если Саурон думал, что Элеммакил заменит Тургона в постели Маэглина, он ошибался.
К Тургону отношение у Маэглина было сложным — зависть, ненависть, восхищение, влюблённость, безнадёжное преклонение, желание обладать, подавить; желание избавиться и от него самого, и от влияния, которое Тургон до сих пор оказывал на всю его жизнь. После того, как Тургон покинул Ангбанд, Маэглин в чём-то испытал облегчение.
Эллемакила Маэглин искренне обожал — обожал с того самого момента, когда вместе с матерью он впервые приблизился к Гондолину. Тогда перед ним впервые предстал Элеммакил — высокий, прекрасный, и в его руке вспыхнул хрустальный эльфийский фонарь; волшебные радужные пятна ясного света отражались в его ярких сине-серых глазах, на серебряной броне, на тяжёлых чёрных локонах, выбивавшихся из-под серебряного шлема; в складках синего бархатного плаща. Маэглину всё время хотелось зарыться в его плащ лицом и прильнуть к этому восхитительному существу. «Стой и не двигайся, или ты умрёшь, будь ты друг или враг!» — воскликнул командующий гондолинской стражи, и только в эту минуту Маэглин поверил в реальность всего — в чудесный город, о котором рассказывала мать, в его строгого короля, в золотые и серебряные деревья. Элеммакил воплощал для него всё, что он любил в Гондолине.
Сидя на полу в покоях Маэглина, сжавшись в комочек (насколько это было возможно: Элеммакил был лишь на два пальца ниже своего родича Тургона), он смотрел — недоуменно, в испуге — на то, как Маэглин кормит его ребёнка из глиняной бутылочки. Маэглин улыбнулся ему — ободряюще, совсем как прежде, и это знакомое, простое лицо, и улыбка, от которой появлялись ямочки на щеках, так не вязалась с тем, что случилось с этим юношей сейчас.
Элеммакил задрожал, закрыв лицо руками. Отдельные бессвязные картины мелькали перед ним, как фрагменты нелогичного, кошмарного сна.
Вот он в тёплую летнюю ночь в последний раз произносит эти слова: «Стой и не двигайся, или ты умрёшь». Элеммакил поднимает фонарь, к которому подлетают мотыльки, и свет натыкается на нечто — свет одновременно пронзает это нечто насквозь и тонет в нём; наконец, свет отражается от тела Мелькора, уходит в трещины шрамов на его лице.
«Как ты смеешь мне приказывать», — говорит Мелькор. — «Как ты смеешь. Схватите его. Схватите его живым. Я велю».
Его схватили.
Это было у Серебряных врат: Элеммакил лежал на земле среди сломанных белых цветов, в его растрёпанных, окровавленных чёрных волосах запутались серебряные листья свергнутого с вершины врат серебряного дерева, к ним прилипли украшавшие врата жемчужины. Из пореза, рассекшего кожу на виске и на голове, почти дошедшего до черепа, льётся ему на щёку, в глаза тёплая кровь. Серебряная кольчуга ещё на нём, но ниже пояса его уже раздели и Мелькор говорит:
— Ну что ж, теперь тебе придётся пошире раскрыть свои врата. Начинайте.
Он помнил, как через несколько недель первый раз стал умолять Мелькора убить его; тот иногда вроде бы соглашался, но всё время обманывал. Иногда Элеммакилу позволяли прийти в себя, смыть мерзкую грязь, даже одеться, но потом всё начиналось снова.
Однажды он, обезумев от отчаяния, выкрикнул Мелькору: «ты всё смотришь, сам не можешь, что ли?».