Обычно он любил поиздеваться над Урибе, высмеять его манеры и одежду, сказать что-нибудь мерзкое о его привычках и вообще с удовольствием выводил его из себя. И наряду с этим он просто не мог жить без Урибе, всегда таскал его с собой, благосклонно слушал его болтовню и испытывал настоящее удовлетворение всякий раз, когда втравлял приятеля в какую-нибудь драку.
Недостатком, а может быть добродетелью, Риверы была его чудовищная физическая сила. С кем бы он ни дрался, он всегда выходил победителем.
Вот почему он каждый раз раскаивался в том, что позволил втянуть себя в драку. Тогда он набрасывался с оскорблениями и бранью на Урибе. Он обзывал его трусом, бабой, обещал разделаться с ним и вздуть. А порой и в самом деле колотил его.
Но потом, как правило, тут же раскаивался. Унижения, которым он подвергал своего друга, терзали и мучили его самого. И не проходило и часа, как он со слезами на глазах умолял Урибе простить его, гладил друга по голове и обнимал. И все снова шло по-старому, словно ничего не случилось. Ривера уводил с собой одну из женщин, а Урибе провожал домой подгулявших пьянчужек. В этот вечер Ривера не побил Урибе. Прислонившись к фонарю, уперев руки в бока, он чувствовал себя униженным и задетым.
Урибе, видя, что хозяин чуррерии не обращает никакого внимания на его стук, уселся на край тротуара и мрачно уставился осовелыми глазами на струящиеся под ногами потоки воды.
Женщины, став в кружок, обсуждали дальнейшие действия. Считая своих друзей вдрызг пьяными, они говорили, не заботясь о том, что их могут услышать.
– Надо найти такси.
– Так поздно не найдешь.
– Хоть бы стоянку здесь устроили.
– Лучше самим поискать. Может, на Аточе…
– А ты думаешь, он пойдет?
– Мы его дотащим.
Они взглянули на Риверу.
В мертвенном желтоватом свете фонаря резко выделялись мелкие морщинки на его бескровном лице.
Дождь прекратился, но с мокрых балконов на тротуар продолжала стекать размытая краска (так линяют подкрашенные глаза у плачущей женщины), и тротуарные плиты будто впитывали в себя трепетный свет зари, смешанный с белесой пеной, которую выплевывали стены домов.
Улица по-прежнему была пустынна; казалось, влажный асфальт поглощал шум шагов. Где-то вдалеке раздался властный мужской окрик, громкий топот ног и цоканье скользящих копыт.
Маленькая женщина подошла к Урибе и потянула его за лацканы пиджака.
– Пойдем, Танжерец, – сказала она. – Будешь здесь торчать, совсем окоченеешь.
Урибе не пошевелился.
Женщина помедлила немного, не зная, что предпринять дальше; в доме напротив открылась дверь, и толстощекий паренек с любопытством разглядывал их.
– Танжерец!
Она схватила его за плечи и кое-как поставила на ноги.
Урибе тупо смотрел на нее и лениво тер глаза.
– Уфф! – выдохнул он. – Бабы – гориллы.
Они пошли по улице.
– А он?
Проходя мимо фонаря, возле которого стоял Ривера, Урибо указал на него пальцем.
Женщина снова потянула его за рукав; платил Урибе, и Ривера ее не интересовал.
– А-а, черт с ним. Ты же видел, как он обращался с тобой. Оскорбил тебя. Он плохой друг.
Урибе снова обернулся и заносчиво посмотрел на приятеля. Ривера стоял, привалившись к фонарю; сигарета косо торчала у него изо рта, и он горько улыбался.
Урибе в нерешительности остановился. Затем, припомнив недавние оскорбления, которые нанес ему Ривера, угрюмо поджав губы, буркнул:
– Ладно, пошли.
Он сказал это, словно внезапно обрел безграничную власть над товарищем, но из каприза не пожелал воспользоваться ею. Взял под руки обеих девиц и презрительно повернулся спиной к Ривере.
Рауль тут же швырнул на землю сигарету, застегнул пиджак и быстро зашагал в противоположном направлении.
Урибе с женщинами молча взбирался вверх по улице. Холодный ветер кружил клочки бумаг на зеркалах луж и срывал с губ легкие облачка белого пара.
Урибе улыбался. Короткий отдых на тротуаре, во время которого он даже немного вздремнул, отрезвил его. И теперь, когда он проходил мимо шеренги однообразных фасадов, ему чудилось, будто дома идут вместе с ним. Как обычно, он шел, не зная куда, ноги сами несли его, и он послушно переставлял их. Винные пары постепенно улетучились, и вместе с рассветом в Урибе снова просыпались безумство и любовь к чудачествам.
– Брачные рыбы, – произнес он.
Эту пришедшую на ум фразу он вычитал в какой-то поэме, и она ему очень нравилась.
– Я сказал: брачные рыбы.
Женщины недоуменно смотрели на него.
– Ну, смейтесь! Надо быть веселым на рыбьих похоронах.