Потом я увидел маленькую самочку: разноцветные ленты висели на ее обнаженной груди… Нет, что я… Совсем пьян… Это было в другом месте.
Девушка с восхищением смотрела на него.
– Ой, расскажите!
Урибе снова запаясничал.
– Напрасно, малышка. Это чужая тайна. Я дал обещание не говорить об этом и не скажу.
Девушка больше не настаивала, но Урибе продолжал свое.
– Index prohibitum.[3] Настаивать бесполезно. – Посмотрев на себя в зеркало, он добавил: – А, да ты пьян.
Он внимательно вгляделся в свое изображение, увенчанное острым хохолком, лицо его представляло собой сочетание всех цветов спектра.
«Ох, хотел бы я завертеться с такой скоростью, чтобы стать совсем белыми.
Урибе явно остался доволен своим видом, но все же добавил еще одну деталь: тут и там приклеил к свежему гриму несколько пучков волос. Девушка направилась к двери.
– Нет, еще рано.
Он задержался, завязывая свой шелковый плащ. Как всегда перед очередным маскарадом, его обуревала какая-то неизъяснимая тоска. Убежит ли он от самого себя? Сможет ли стать совсем другим?
Не раз он наслаждался тонким очарованием мистификации. Его любовь к переодеваниям была все тем же бегством от самого себя. В каждом случае он становился новым персонажем. Изображал из себя выдающуюся личность. Перед мало знакомыми людьми он любил принимать новую личину. Представал перед ними, словно ненапечатанная книга, на страницах которой можно написать все, что угодно.
Урибе преображался несчетное число раз. Его терзало и угнетало то, что он неспособен уйти от осуждения за свои пороки, и, понимая это, он трусливо бежал. Признания его были тем поспешней, чем больше была необходимость скрывать порок. Словом, искренность его была поганенькой ложью.
Мысль о всеобщем осуждении приводила его в ужас, и, предвосхищая подобные разговоры, он начинал вести себя так, чтобы привлечь всеобщее внимание. Он распускал слухи, выдумывал невероятные истории. И ему казалось, что не другие разоблачают его, а он сам разоблачает других, так как он всегда забегал вперед со своими подозрениями и выискивал сногсшибательные новости.
В своем новом страшном облике краснокожего дьявола Урибе вдруг сделал неожиданное открытие. Вскинув руки так, что шаль, взятая им у девушки, упала на спину, он встряхнул ею, точно летучая мышь крыльями.
В полутемной мастерской парочки танцевали, тесно прижавшись друг к другу. Никто не заметил Урибе, пока он не вышел на середину. Тогда все вскрикнули в ужасе: «Ой, ой!»
Вздохи, Короткие возгласы.
– Да это же Танжерец…
Пластинка кончилась, но никто даже не подумал остановить патефон1; иголка глухо и хрипло скрипела на диске.
– Карамба.
– Непостижимо!
– Как ты это сделал?
– Я тебя не узнал.
– Ты ужасен.
Урибе упивался, слушая этот хор голосов. Он раздавал благословения.
– Дети мои…
Близость знакомых лиц словно увеличивала его безумие. Урибе протянули кувшинчик с вином, и он залпом выпил его. Потом сделал вид, что хочет целовать женщин, но те бурно запротестовали.
– Нет, Танжерец, только не это…
– Ты весь в краске. Перемажешь нас.
И снова его подхватил головокружительный вихрь неизведанного… Желание импровизировать.
– Я хочу выйти на балкон и полететь на моих фальшивых крыльях. Хочу выйти на улицу и вспугнуть судейских крючков моими криками. Хочу похитить черепицу с крыш и подарить ее слепым голубкам.
Он добился, чего желал. Голова кружилась. Но страх не покидал его. За те два часа что-то случилось.
– Идите, идите со мной.
Ему было страшно остаться одному. Пьяный угар и крики толкали его открыться, постичь, что же произошло в тот вечер.
Урибе знал, что, останься он один, ему не выдержать, он все разболтает: желание было сильнее воли. Он вспомнил Паэса: «Я должен молчать!» Урибе поднес руку ко лбу. Ему не хотелось ни на кого смотреть.
– Братцы…
Вдруг он обратил внимание на невзрачного молоденького блондинчика, лицо которого, неизвестно почему, показалось ему очень знакомым. И почувствовал, что силы оставляют его. Он был побежден: он хотел исповедаться, «О нет, нет!»