Мендоса поманил буфетчицу.
– Присядь, – сказал он. – Тебе пора отдохнуть.
Она отмахнулась от него, давая понять, что сейчас ей некогда, и еще усердней принялась хлопотать у стойки.
Как-то при случае он рассказал Давиду… «Наставник мой пришел в ужас, узнав о проснувшихся во мне чувствах. Каждый вечер после захода солнца я поднимался к нему в мансарду, чтобы развести огонь в жаровне. Помню, как он вырывал у меня из рук совок для угля. Эти встречи приносили мне успокоение, были для меня отдушиной. Мои признания страшно сблизили нас. Мне было четырнадцать лет, и дома все исполняли мои прихоти. А этот старый учитель вливал в меня необходимую для жизни энергию, которой мне так недоставало. Он часто говорил об «одиночестве», о «победе дьявола», «падении». Однажды он сыграл мне сонату Тартини. С тех пор я аккомпанировал ему на фортепиано…»
«Порой кажется, что тебя влечет к чему-то, и вдруг понимаешь, что лучше было бы от этого отказаться. Всю жизнь я что-то ищу и чувствую какую-то неудовлетворенность, но я не могу отказаться от поисков, повернуть вспять».
Все это было прямо противоположно Давиду. «Давид всюду искал поддержки. Когда он лишился любви своих родных, он стал искать замену…» Делясь друг с другом своими познаниями, они поддерживали один другого, как настоящие друзья. Теперь Давид был мертв, и его смерть ничего не доказала: Агустин убил его из чувства противоречия. «О, Давид! Давид! – подумал он, – » я убил тебя, но я не знал, что заодно убиваю и самого себя».
Водка не помогала. Ему нужно было другое лекарство, более сильное, чем забвение. Он опять повернулся к буфетчице и поманил ее. Ей все еще было некогда. У нее было много работы. Мендоса посмотрел на часы. В это время уже мириады микробов овладевали телом Давида. «А я, – подумал он, – разве я более живой, чем Давид». В кармане его пиджака лежало рекомендательное письмо, с помощью которого он мог перейти границу. «Бежать? От чего? От кого?» Он выпил еще рюмку. Бутылка была почти пуста. «За какие-нибудь двадцать минут, – подумал Агустин, – настоящий рекорд». Ему показалось, что вся его жизнь была лишь неосознанным порывом к убийству и когда он осуществил его, то почувствовал себя опустошенным, одурманенным.
За соседним столиком беседовали посетители. Их было человек шесть, и никто из них даже не замечал Агустина, но ему вдруг показалось, что они хотят поговорить с ним. Агустин подозвал буфетчицу и протянул ей деньги.
– Принеси мне еще бутылку.
– Еще?
Она посмотрела на него осуждающе и пожала плечами.
– И захвати шесть рюмок.
– Для чего они тебе?
– И еще одну для себя.
Мендоса смотрел, как она откупоривает бутылку. Потом смущенно тронул за рукав одного из мужчин за соседним столиком.
– Не откажите в любезности выпить со мной.
Мужчина обернулся: у него был квадратный подбородок и хитрые монгольские глазки. Сначала ему показалось, что Мендоса шутит, но, увидев его серьезное лицо, он замер в нерешительности.
– Это скорее ваша любезность.
– Угощайтесь, пожалуйста.
Мендоса налил себе. Буфетчица расставила рюмки на соседнем столике.
– В чем дело?
– Сеньор вас угощает.
Агустин не улыбнулся им в ответ, лицо его по-прежнему оставалось серьезным. Он поднял рюмку и только сказал:
– За Давида.
Бутылка пошла по рукам. Все спешили воспользоваться великодушием незнакомца, и только буфетчица смотрела недовольными глазами на это ненужное расточительство.
– Ну, хватит. Ты уже выпил целую бутылку.
Агустин не обращал на нее никакого внимания. Однажды, уже давно, ему приснился страшный сон: он убивает Давида кинжалом из его же коллекции, и тот даже не оказывает сопротивления. Теперь он снова видел этот сон во всех подробностях. Давид наклонил шею, подставляя ее под клинок, и не издал ни единого звука. Мендоса на следующий же день рассказал Давиду свой сон. Мать Агустина была очень суеверна и приучила его верить в сны. В его памяти навсегда запечатлелось выражение лица Давида. «Как странно, – сказал тот, – я тоже не раз видел такой сон», и, осекшись как обычно, густо покраснел. Потом Мендоса не вспоминал об этом случае, а теперь, вспомнив, почувствовал, как сильно заколотилось сердце: «Выходит, что…» – мелькнуло у него в голове. Но тут мысли его были прерваны нарастающим шумом голосов. Мендоса словно прирос к месту.
Вот оно.
В бар вбежала растрепанная старуха; размахивая руками, она показывала на дом, где жил Давид. Со всех сторон ее окружили посетители. Через открытую дверь было видно, как суетливо бегают люди, доносились приглушенные крики.