Но больше всего досаждала жара. Сухая, безветренная, от которой не помогало даже невольное купание. Добровольно же окунаться в холодную, но ужасно мутную, как грязевой поток, воду не хотелось. Пот лил с меня ручьями. Единственным утешением было то, что впадавшие днём в диапаузу местные насекомые не кружили назойливо надо мной. Сил отмахиваться от них просто не было.
Когда я вконец выбился из сил и стал отставать, то крикнул ушедшему вперед Тхэну, чтобы он остановил долгоносов, и тут же в изнеможении рухнул ничком на осыпь. Тхэн подскочил ко мне, схватил за руки, пытаясь войти в контакт с моей нервной системой, чтобы помочь мне прийти в себя и снять усталость. Но пуще жары я боялся именно этого. Рыкнув на Тхэна диким зверем, я ногой отшвырнул его, как котёнка. Не хватало только, чтобы он таким образом проник в моё сознание.
- Запомни... - прохрипел я пересохшим горлом. - Прикосновение ко мне - для тебя табу!
Тхэн сидел на корточках и испуганно смотрел на меня во все глаза.
- Сахим, - пролепетал он, - я только хотел...
- Даже если буду умирать, - отрезал я, - не смей прикасаться ко мне!
Отдышавшись, я хлебнул из термоса тонизирующего напитка и поднялся.
- Помоги мне, - примирительно буркнул я Тхэну, и его лицо вновь озарилось улыбкой. Бог мой, какие великолепные слуги получились бы из пиренитов, если бы не их экстрасенсорика!
Мы сняли часть груза с ведущего долгоноса и распределили его на двух других. Затем я достал спальник, сложил его вчетверо и затолкал в ложбину между средне- и заднегрудью первого долгоноса. Седло с виду получилось неплохим - даже со спинкой, роль которой выполняли атрофированные сочления подрезанных крыльев.
Когда я взобрался на долгоноса и уселся в импровизированное седло, челюсть у Тхэна отпала. Никогда пирениты не использовали долгоносов, как верховых животных. Я поёрзал на спальнике, проверяя устойчивость. Вроде бы ничего, только рукам ухватиться не за что. Тогда я отстегнул от тюка пару крепёжных полос и приторочил их к атрофировавшимся сочлениям крыльев наподобие ремней безопасности.
- Трогай, - сказал я Тхэну.
И наш маленький караван пошёл. Вид едущего верхом на долгоносе человека привёл Тхэна в неописуемый восторг. Он заливисто смеялся, забегал то с одной стороны долгоноса, то с другой, чтобы поглазеть на меня с разных точек, восторженно хлопал себя по бедрам, приседал... Но я мог дать голову на отсечение, что сам он никогда не усядется на моё место. Вещи и действия, выходящие за рамки обыденной повседневной жизни пиренитов, были для него табу.
Мне приходилось ездить на лошадях и слонах на Земле, на длинноногах на Миснере, на бородавчатах на Истре, но всё это не шло ни в какое сравнение с ездой на долгоносах. Они были рождены для верховой езды. Плавный, постоянный ход, с небольшим покачиванием, когда местность становилась особенно неровной. Просто чудо, а не животные!
Наконец я смог посмотреть по сторонам. Растительность в верховьях Нунхэн практически отсутствовала. Лишь изредка на скалах встречались чахлые, почти безлистые кустики, да на пологих берегах у воды некоторые валуны кое-где подёрнула тонкая жёлтая корка плесени. Зато рыбы в реке было много. В редких заводях на мелководье вода то и дело всплёскивалась, и по её поверхности расходились концентрические круги.
Некоторое время я рассматривал в бинокуляры окружающие скалы, но ничего интересного не обнаружил. Потрескавшиеся граниты, базальты, слоёные пироги карбонатных отложений. Голые, выгоревшие на солнце, разрушенные эрозией. Пирена была на миллиард лет младше Земли, но отсутствие океанов, насыщавших атмосферу влагой, не позволяло Пирене наложить макияж из почвы и растительности на свои морщины, и она быстро состарилась.
Тхэн наконец оставил меня в покое и теперь бежал впереди каравана, неутомимо прыгая с камня на камень. Его босые ноги так и мелькали, с одинаковым усилием отталкиваясь как от гладких валунов, так и от остроугольных камней свежих осыпей. В одном месте он прыгнул на столь острый скол кварца, что, как мне показалось, край камня по щиколотку пропорол его ногу. Но Тхэн словно не заметил этого, продолжая прыгать с той же сноровкой. Я вновь надел на глаза бинокуляры, но даже при сильном увеличении следов крови на камнях не обнаружил. Рассмотреть же в мельтешении ног, каким образом Тхэну удаётся не пораниться на острых камнях, мне не удавалось. Тогда я включил на бинокулярах запись изображения, заснял бег Тхэна, а затем прокрутил его с замедленной скоростью. Меня покоробило, когда я увидел, как острые грани камней вонзаются в ступни Тхэна, причём пару раз проткнув их насквозь. Но, всмотревшись в его прыжки и даже застопорив кадр, на котором была хорошо видна поверхность ступни, как раз после её очередного прокола насквозь, я ничего на ней не обнаружил! Да, пожалуй, его ноги могли дать сто очков вперёд бригомейским кроссовкам...
К полудню жара меня доконала. Не помогал и тонизирующий напиток, который я поглощал с методичностью Ниобе, хлеставшего вчера водку. Я впал в сумеречный транс безразличия и апатии. Окружающий монотонный пейзаж слился в глазах в однообразное серое марево, пышущее жарой, а русло реки превратилось в жерло туннельной печи, по которому медленно сползал наш караван. Мысли спеклись в единый ком бесконечного ожидания прохлады. Наверное, нечто подобное испытывают бедуины, пересекая пустыню на своих дромадерах.
Вышел я из этого транса только под вечер, когда мы наконец покинули предгорье и выбрались на равнину. Появившийся горячий ветерок мгновенно высушил пропитавшуюся потом одежду, и те секунды прохлады, которые я испытал при испарении с рубашки пота, привели меня в чувство.
Перед нами расстилалась бескрайняя глинистая равнина, поросшая пучками редкой остролистой травы. Река, подпитавшись в предгорье ручьями, стала шире, но, выйдя на простор, успокоилась. Но по-прежнему воды её были мутны, и потому извивающееся по равнине русло больше походило на гладкую искусственную дорогу, чем на реку.