Человек с молотком бросился к собаке, но она прицелилась ему в голову и крикнула: «Эй, эй!», и он остановился. «Брось молоток, только не в меня», – сказал собака одновременно с возгласом из прихожей: «Дайте мне попрощаться с землей».
Человек с молотком послушно положил свое оружие на пол. Когда он разогнулся, из прихожей раздался душераздирающий стон: «Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть!»
Собака запрыгнула на подоконник и, размахивая пистолетом и облезлым хвостом, закричала со слезами в голосе:
– Ну почему? Почему ты не понимаешь меня?! Почему ты меня так ненавидишь? Что я сделала тебе? Зачем ты преследуешь меня, что тебе от меня нужно? Хватит!.. − собаку перебил, заставив вздрогнуть, громкий крик из прихожей: «Вызываю на дуэль». − …ну хватит, пожалуйста! − продолжила она. − Я уже на грани срыва, я боюсь свихнуться из-за тебя! До чего ты меня довел! У меня уже лапы трясутся! Ну сколько можно издеваться надо мной?
Во время паузы, вторя ее восклицаниям, человек в черном прокричал из прихожей, и в его голосе уже не было слышно боли: «Я совершенно не понимаю… причин такого резкого обращения со мной».
Собака недобро глянула в сторону прихожей, прошлась туда-сюда по подоконнику, держа на прицеле человека, положившего на пол молоток, нервно рассмеялась и заговорила снова. Интонация ее слов фантастически изменилась, теперь это была не жалобная мольба, а злорадная угроза:
– Ну ничего! Я вырасту и тогда покажу тебе! Сладко не покажется! Вот только вырасту, и держись у меня! – последнее слово она прокричала уже налету, выпрыгнув из окна третьего этажа.
Человек, к которому она обращалась, схватил с пола молоток и бросился к окну, но собаку нигде не увидел. Тогда он вернулся в прихожую. Там человек в черном сидел на полу с книгой в руках, а рядом с ним устроился Дима и с интересом заглядывал в книгу. «Извините, не могу больше беседовать, – сказал кот с зеркала, – нам пора», – прочитал человек в черном, закрыл книгу, встал, молча пожал руки своим знакомым и, оставив книгу на полке для головных уборов, вышел из квартиры. Человек с молотком взял книгу и посмотрел заглавие. Это был роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.
– По-моему, ты облажался с этой собакой по полной программе. Ну чего ты испугался ее пистолета? – сказал Дима.
– Почему этот тип в черном сказал «с самим собой вы сами и разбирайтесь»? Он шутил?
– Я вообще ничего такого не слышал, – ответил Дима. – Ты не обращай внимания, все могущественные волшебники странные.
И двое, под завывание милицейских сирен, молча покинули квартиру композитора, разгромленную взрывом − для простых горожан это был именно взрыв, а не чих больной собаки.
Осталось сказать несколько слов о проницательном государственном деятеле. Убеждение собаки, что «его предупредили», было, конечно же, лишь продуктом ее паранойяльных страхов. Просто, проницательный государственный деятель, давний друг композитора, отлично знал, что у того никакого племянника отродясь не было. И неприятный тип в старом грязном мешковатом костюме, с гноящимися глазами и распухшим носом, конечно же, навел его на подозрение. Еще больше пугало странное гипнотическое состояние самого композитора. В голову проницательного государственного деятеля сразу же просочилась мысль, что здесь на него, личность в политике довольно важную, подготовлено покушение, а композитор взят в заложники. Он попытался заговорить подозрительному типу зубы, незаметно подав службе безопасности сигнал тревоги нажатием кнопки на брелке.
Вопреки всей своей проницательности, проницательный государственный деятель всю оставшуюся жизнь был убежден, что террорист попытался убить его направленным взрывом, а выжить удалось по чистой случайности. Композитор был согласен с ним и верил к тому же, что террористы напали, когда он стоял в туалете, спуская в унитаз щи с укропом, усыпили с помощью транквилизатора, после чего накачали наркотиками и привели в сознание. Официальное следствие отрицало применение наркотических препаратов, поскольку в крови композитора ничего, кроме легких следов алкоголя, обнаружено не было, и утверждало, что был применен гипноз.
Их сладкие тени
Несколько дней я не находил себе места! Я даже бился головой об стену! Надо же так облажаться − испугаться собачьего пистолета!
А еще этот тип в черном! Если Диму не надули, и это действительно был один из могущественных волшебников, то грош им цена! Разгильдяи, шуты! С ними нельзя иметь дела!
Я ведь просил Диму привести не какого-нибудь могущественного волшебника, а конкретно Сергея Константиновича. У Димы не получилось. Он звонил ему на мобильный, с нескольких разных телефонов, но слышал все время одни и те же слова: «Вы звоните абоненту компании «Пустозвон-Москва». Абонент привередлив. Перезвоните с другого номера. Возможно, вам повезет».
Прошло каких-нибудь две недели с тех пор, как я взял из коляски этого проклятого ребенка, и вот уже к делу подключены могущественные волшебники, вот уже исковерканы судьбы нескольких моих клиентов, а мне кажется, что я постарел на десять лет. Мне стало страшно засыпать. Я боялся проснуться в домике, с рукой, откушенной собственной коленкой. Стоило заснуть ненадолго, и мне начинало сниться, что я оказался там, убегаю от чего-то бесформенного, неописуемого, невыносимого, и я с воплем просыпался и лежал потом часами, боясь пошевелиться и глядя в потолок.
Я пытался заговорить с Димой о домике уже несколько раз, но он мрачно отмалчивался. Просто, ничего не отвечал. Мне казалось, он знал что-то еще и боялся говорить. Меня даже посетила мысль, что Дима, видимо, уверен: я уже обречен попасть в домик.
Где-то неделю после визита к Дмитрию Дмитриевичу собака не проявляла себя. Я рыскал по городу круглыми сутками, пытаясь напасть хоть на какой-то след. Я исходил почти весь город, боялся появиться только в Тимирязевском парке и окрестных районах.
Временами я запирался в квартире, устраивался в глубоком кресле и размышлял о моих клиентах, пытаясь найти что-то странное в их действиях, след собачьей лапы. Углубленное размышление о клиентах – главная, самая ответственная часть в моей работе. Я могу неделями бродить по городу, встречаться с незнакомцами, становиться свидетелем непонятных сцен, отлавливать обрывки разговоров в толпе, одним словом, собирать урожай. Но наступает момент, когда я чувствую, что пришло время раздавать собранные плоды тем немногочисленным людям в городе, которые способны меня слышать. И тогда я сажусь в кресло и погружаюсь в глубокое размышление, такое глубокое, что если в это время загорится квартира, я не замечу пламени и сгорю. В этом состоянии я начинаю видеть до мельчайших деталей, где находится мой клиент, что он делает, с кем разговаривает, как если бы он стоял прямо передо мной. Я могу так наблюдать за одним человеком часами, дожидаясь, когда наконец пропадет четкость видения, и появятся мутные цветные пятна и обрывки слов. Наступает самый важный момент: я перестаю видеть самого человека, потому что погружаюсь глубже, в мир его мыслей, фантазий, снов. И тогда я начинаю давать подсказки.
Теперь у меня не было времени дожидаться по нескольку часов, чтобы проникнуть в мысли. Я проводил поверхностную диагностику: ограничивался наблюдением за действиями; находил мысленно одного из моих подопечных, наблюдал за его поведением несколько минут, пытаясь обнаружить странности, и переключался на следующего.
И вот, спустя неделю после неудачной попытки захватить собаку, я вдруг нащупал ее след. Странно вел себя один подросток, подававший большие надежды.
Он был одним из моих любимых клиентов, я нянчился с ним как с собственным ребенком; наблюдал за ним с раннего его детства, стал шептать ему первые подсказки, когда он был только в третьем классе. Он стал много читать, задумчиво гулять в одиночестве, увлекся оригамией. Одноклассники тогда перестали его понимать, начали травить его, но он не дрался с ними; сны, которые я дарил ему, уже привили ему отвращение к насилию, ему было жалко и противно ударить человека. Он много страдал с тех пор, как мои подсказки стали достигать его тонкого слуха, но страдание − нормальная плата за то, чтобы двигаться вперед быстрее, чем окружающие (эту мысль я донес до него в одном из его снов значительно позже, когда он уже был юношей).Особенно тяжелы для мальчика были подростковые годы. Его интересы – чтение, рисование, стихи, возня с растениями, прогулки на природе – были непонятны сверстникам. Он был умнее – его презирали и стремились унизить. Он считал грязными и бессмысленными популярные способы смирения с действительностью – зачем пиво? зачем сигареты? зачем смотреть порнографию в компании пахнущих потными носками одноклассников? – в нем было слишком уж мало животного. Его поэтому не любили девушки, а те единицы, те статистические погрешности, которым он все-таки нравился, боялись показать это, чтобы о них плохо не подумали друзья. Я старался возместить ему одиночество: беседовал с ним, когда он спал, вливал в него понимание, столько вливал, сколько он мог вместить, не треснув по швам. Я крепко держал его за руку и протаскивал с максимально возможной скоростью по спирали духовного развития. Витки спирали проносились пулями, поэтому так часты были кризисы у мальчика. И каждый его кризис идентичности, каждый кризис мотивации, все его депрессии, все его болезненные и неудачные попытки борьбы с комплексами я переживал вместе с ним. Его жизнь была наполнена душевной болью, и на высшем уровне его боль стала моей тоже, но им боль управляла, меня же – направляла; его боль помогала мне понять, какую следующую подсказку дать ему, этому серьезному юноше с бледным лицом, никогда, казалось, не знавшим улыбки, с направленным внутрь взглядом, с тонкими длинными пальцами, которые немного дрожали, если ему случалось объяснять кому-то свои идеи, яркие, неиссякаемые и почти всегда неуместные.