Обдумывая свою догадку, я развил мысль и создал гипотезу, что город целиком – система настолько сложная, что обязательно порождает случайные шумы, например, людей, существующих всего несколько минут, но снабженных памятью, мышлением, чувствами, уверенных в том, что они нормальные горожане, проживающие свою жизнь наравне с миллионами других. Или город может вызывать из ниоткуда ситуации, которые повторяются вновь и вновь. Например, два хулигана пристают к подвыпившему интеллигенту поздно вечером. И в момент, когда один хулиган бьет интеллигента кулаком в живот, а другой закуривает папироску, эти три человека повисают во времени и пространстве. Бесконечно исчезают в одной части города и появляются в другой, снова исчезают и появляются. Горожане, видевшие странное исчезновение, стараются подавить в памяти такое воспоминание и подавляют вполне успешно: они же нормальные люди! А каждый представитель мерцающей троицы уверен в реальности своего бытия, фактах своей жизни, в том, что он возвращается домой и ему угрожает опасность, или в том, что он идет за выпивкой с другом и забавно подцепил и пугает глупого профессора. И до того ограничен каждый из мерцающей троицы, что уверен: это событие имеет начало и конец, и жизнь будет своим чередом идти дальше…
Меня стала беспокоить мысль, не являюсь ли я случайным порождением этого города. Но я не представлял себе, как можно было бы проверить такую догадку!
Оставалось только наблюдать за городом и его странностями. Странностей этих было полно, только присмотрись! Крыша трехэтажного дома в Лефортово, притаившегося где-то в угловых дворах между Авиамоторной и Энергетической, – крыша, усеянная трубами, будто еж иголками! И каждый день это разное количество труб. Если сидеть на скамейке неподалеку и целые сутки наблюдать, в какой-то момент обязательно заснешь на пару минут, или громкий хлопок заставит оглянуться, а когда снова посмотришь на дом, он уже избавится от одной трубы или обзаведется двумя лишними. Если же гулять поздно вечером по улице Соломенной Сторожки, можно заметить бледно-зеленоватое, иногда мерцающее свечение в окнах высотного офисного здания, и не стоит смотреть долго на это мерцание, замерев на месте: поднимается ветерок и приносит кусочки холодной, сладостно манящей симфонии… В одном лесопарке, в Тимирязевском, – его я изучил досконально за два года изнурительных спортивных пробежек, – однажды встретил странное дерево. Я готов был поклясться: еще вчера оно – именно этот низкий дуб с кривым стволом и засохшей нижней веткой – оно стояло около ручейка в северной части, рядом с Пасечной улицей; сегодня же на его месте куст бузины, а само оно переползло на север, к маленькому болотцу; через неделю оно уже устроилось у спортивной площадки, рядом с перекладинами, брусьями, штангами, сделанными из осей машин, стволов деревьев и проволоки, рядом с пирамидой из покрышек, насаженных на двухметровый пень, и теперь поглядывало на подтягивающихся и бьющих покрышки ногами суровых мужчин. Вот несколько сюжетов, сохранившихся в памяти, подобно большим льдинам, прилипшим к берегу оттаивающей весенней реки.
И еще я помню… а временами думаю, что это мне приснилось, может быть, полгода назад, а может быть в самом раннем детстве… или вчера… я помню, как высокий мужчина с грустным внимательным лицом соткался передо мной, казалось, из пустоты… я, маленький совсем, стою рядом с песочницей. Он говорит мне что-то про игры, как надо играть и как не надо… я не помню его слов; его прерывает мама, ведет меня за руку; я оглядываюсь – его нет уже, только легкая дымка в воздухе… Впрочем, дымка могла быть везде, если тогда горели подмосковные леса… если это вообще было.
Отмечая такие вот странности, вспоминая иные, а некоторые выдумывая, быть может, я поражался: в чем дело? кто все это направляет? что он пытается донести до меня этими выходками? – и не мог понять. Задавая такие вопросы городу, я ходил вдоль темных набережных, по глухим паркам и ярким центральным проспектам, по железнодорожным путям и забросанным окурками дворам. Спал в автобусах… пока водитель не выгонял меня на конечной станции, а если выгонял, я дожидался, когда автобус поедет, снова платил за билет, садился и спал, иногда просыпался на остановках и вглядывался в полумрак сквозь блики стекла, стремясь угадать, где я сейчас нахожусь; задавая городу вопросы, я взбирался на крыши домов и разговаривал там с котами-всезнайками; колесил на велосипеде среди промышленных зон, откуда меня вышвыривала охрана и где за мной гонялись, кусая за шины и педали, своры бездомных собак; наблюдал с высокого моста за потоком автомобилей на восьмиполосном шоссе. Позже – уже устроившийся в жизни человек – без конца бомбил на своей машине по ночным проспектам, подвозя только тех попутчиков, которые соглашались рассказывать притчи всю дорогу, и если замолкали больше чем на две минуты, я их высаживал.
И порой мне начинало казаться, что город нехотя отвечает на мои вопросы – безостановочным движением. В перестроениях машин, в скрежете и визгах метро, во взглядах нищих с гармошками, атакующих пригородные электрички, в репликах пенсионеров-шахматистов, гроздьями облепивших беседки в сквере, в оборванных трамвайных проводах и скрипе заржавевших качелей – мне казалось, я начинаю видеть движение мысли, волю живого существа. И в одном легком намеке, порой, бывало заключено так много, что он смещал фундамент мировосприятия.
Как же хотел я увидеть весь город сразу, от самой последней крысы в подвале, до самолетных маршрутов и микроволновых полей мобильной связи; только тогда можно понять, что суть город-существо, что заставляет его страдать, чего оно хочет… Но как в один момент запечатлеть в уме необъятное чудо? Где найти подсказку, нащупать путеводную нить? Как задавать вопросы, чтобы ответы были получены? Как передать людям отсвет знания, слегка прикоснувшегося к тебе?
И однажды… я не могу поймать грань, момент скачка, не знаю, как долго длился переход и как давно закончился… то, что было до него, кроме отдельных ярких сцен, в основном из детства, растворяется в густом тумане… я даже не могу теперь сказать, сколько мне лет, хотя уверен, что больше тридцати и предполагаю, что больше сорока.
Однажды… однажды я понял, что выцарапывать подсказки и шептать их на ухо людям, которые способны хоть что-то расслышать – моя работа. А еще – ткать из подсказок свое мировосприятие до мельчайшей детали, чтобы оторвать от себя, отдав кому-то в городе, и создавать новое. Создавать новое и не иметь своего.
С того момента – не знаю, как долго – я добросовестно выполняю свою работу изо дня в день.
Мертвый остается в тени
Мертвец и два пса. Вроде бы что такого?
Ничего – для других. А для меня намек. Я научился видеть подсказки почти в каждом шорохе.
В этой подсказке я нуждался давно, с тех пор, как мир снова разрушился. Мой мир, мои образы. Они ушли от меня в чужой сон, и теперь нужно было создавать другие.