— Добрый день, — скользнув по аудитории взглядом, он все же позволил своим губам растянуться в улыбке — далеко не такой лучезарной, как обычно… но все же.
В аудитории заметно расслабились — оказывается не меня одну насторожил его странно-неприветливый «выход к народу». Небось уже затряслись у всех поджилки в ожидании какой-нибудь подляны, навроде окончательного запрета на телефоны в аудиториях — нас ведь с начала года пугают…
— Что ж… — он поднял мешающий ему стакан и так, держа его в руке, раскрыл папку. — Церемонию вручения нашего маленького Оскара можно считать открытым. Как вам всем известно, еще летом я провел организационную работу по налаживанию связей на факультете архитектуры и дизайна Университета Утрехт и сбору средств на предоставление стипендий нашим студентам…
И он ударился в пространный рассказ о том, как долго и сложно он добивался того, что с таким упоением у нас с Настей неделю назад безжалостно отнял. Как обхаживал профессоров, нуждающихся в ассистентах, как связывался с известными фирмами, заинтересованными в бесплатных стажерах-проектировщиках…
Но я уже не слушала. Затаив дыхание, я полностью сфокусировалась на стакане — на этом красно-коричневом цилиндрике со снежинками по всему картонному полю — провожая взглядом каждый миллиметр его порхания вокруг внушительной фигуры Матвея Александровича.
Как завороженная, следила за приближением этих снежинок к красивым, чуть изогнутым губам декана… и удалением от них, когда он вдруг решал, что важнее произнести то, что хотел сказать, чем глотнуть горячего кофе.
Вперед… и назад… Вверх… и вниз, мать его!
— Все проекты были одинаково интересны нам, но увы, не все заинтересовали наших партнеров. Разумеется, пришлось выбирать самых лучших, просеивать, прореживать… — краем уха слышала я.
Стакан снова оказался на столе, и я замерла, ожидая, что больше его не поднимут. Однако декан всего лишь отставил его на мгновение — перевернуть страницу.
И наконец… о, да, детка! Свершилось! Он пригубил! Совсем чуть-чуть, а у меня уже сердце зашлось от волнения. Как отреагирует? Поймет, что что-то не так, или…
Чуть приподняв бровь, Матвей Александрович отнял стакан ото рта. Прокатил во рту языком, будто пытался распробовать непривычный вкус… Нахмурился, и на мгновение я была уверена, что решит больше не пить, подумав, что по доброте душевной, секретарша намешала больше, чем надо, сахару…
Но тут кто-то отвлек его вопросом и, отвечая, он явно забыл про странный привкус в его кофе.
И опять началось — он водит стаканом в воздухе, будто указкой, а я не отвожу взгляда от этих долбанных снежинок, с колотящимся сердцем ожидая следующего глотка, который может оказаться роковым.
Вверх-вниз… к губам и от них…
С удивлением, граничащим с шоком, я вдруг поняла, что сама начинаю возбуждаться от этого процесса!
Поерзала, отпрянув в кресле и качая в неверии головой. Вероятно, жар, медленно скручивающийся у меня в бедрах, был из той же серии, что и возбуждение от опасности — адреналин, или что там, в действии…
В любом случае, бояться публичного возбуждения мне нечего. В отличие от кое-кого с лошадиной долей афродизиака в стакане и в довольно тесных брюках.
Телефон в заднем кармане моих джинсов вдруг настойчиво завибрировал, сотрясая все нужные и ненужные места и заставляя закусить губу, чтобы не застонать. Вцепившись обеими руками в подлокотник, я тихо ругалась себе под нос — кто бы это ни был, черт бы его подрал!
Вытащить мобильник нельзя — заметят. Остановить, не вытащив, тоже нельзя. Так и вибрировал, пока перед глазами все плыть не начало, а ноги сами по себе не сжались, будто судорогой сведенные.
Наконец, вибрация в моей пятой точке прекратилась, и я выдохнула.
И тут же, будто из огня да в полымя, попала в новую напасть — не прекращая своей вступительной речи, с высоты кафедры на меня пристально взирал Матвей Александрович.
Хотя нет. Скоро стало понятно, что слово «смотрел» тут не особо подходит.
Нет, декан на меня не смотрел. Он меня этим своим взглядом… жрал. Ну, или как принято говорить в литературе — «поедал». Хотя «жрал» тут подошло бы гораздо больше.
Глаза под тяжелыми веками помутнели, зрачки из темно-серых стали почти черными, расширенными. Скулы покраснели и будто бы заострились — видно было, что напряжена каждая мышца, каждая черточка его лица… Ноздри раздуваются, а подбородок сжат так, что слова он уже не говорил, а цедил, с трудом выдавливая из себя.