Однажды, когда отца не было дома, мальчик показал матери пистолет, который он выкрал из отцовского чемодана, и сказал, что убьет отца. Мать отняла пистолет и избила Степана, крича, что не его собачье дело, почему она кричит по ночам — может, ей нравится, что отец ее мучает. Конечно, Степан не знал тогда, что его мать уже стала алкоголичкой и мазохисткой, но видел как она целыми днями сонно слоняется теперь по квартире полуголая, с блуждающей улыбкой, постоянно прикладываясь к бутылке и возбуждаясь лишь к вечеру, к приходу отца. Уже в восемь вечера она прогоняла сына в его спальню, надевала на себя зэковскую телогрейку и зэковские бутцы-«говнодавы», и в этом наряде сама провоцировала отца на новые развлечения…
Однако когда Степану исполнилось семь лет, у матери еще хватило ума поставить отцу условие: или он отошлет сына в Кишинев к ее родителям, или устроит его в Ленинград, в Суворовское училище. Отец выбрал последнее.
В 1956 году, когда Хрущев развенчал «культ личности» Сталина и началась реабилитация миллионов заключенных, полковник Зарудный пустил себе пулю в висок — как еще несколько десятков начальников лагерей сталинского ГУЛАГа. Это было правильное решение: освободившиеся зэки все равно бы их пришили. Десять лет спустя, прилетев в Мордовию на похороны матери, умершей от алкоголизма, 19-летний младший лейтенант Степан Зарудный нашел среди ее вещей скрипку и диплом Кишиневского музыкального училища, а среди папок своего отца — тетрадь с его юношескими стихами. К тому времени Степан уже знал свою генеалогию — его дед Гавриил Зарудный был до революции земским учителем, и земскими же учителями были его прадед, и прапрадед, и все их многочисленные братья, один из которых даже работал с отцом Ленина (Ульянова) в тамбовской гимназии.
Коммунисты сломали наследственную традицию рода Зарудных, традицию русских просветителей. Мальчик, который в юности писал стихи и женился на молодой провинциальной скрипачке, стал полковником КГБ, садистом и палачом, сгубил свою жену и отдал сына в рекруты, в армию, вырваться из которой Степан смог только после ранения в Афганистане.
И всю свою жизнь Степан терзался ненавистью к коммунистической системе и собственным бессилием. И уходил от этой боли в пьянки, в работу, в баловство с бабами, среди которых ему нередко попадались партийные или комсомольские фунционерки. Эти бабы, днем закованные в панцири своей партийной бесполости, ханжеского пуританства или модного теперь русского шовинизма, превращались по ночам в сексуальных фурий с неукротимым темпераментом хорошо, на партийных харчах, откормленных кобылиц. Но даже в постели, крича от наслаждения, они не забывали о своей власти над миром, они упивались своим всесилием и никак не могли понять, почему Зарудный отказывается от всех перспектив блистательной партийной или административной карьеры, которую они могли бы открыть перед ним даже не прекращая полового акта, одним телефонным звонком. Ведь все остальные офицеры-«афганцы», демобилизованные из армии Горбачевым, теперь легко строили карьеру — занимали высокие и полувысокие начальственные посты, заводили дачи, машины…
Зарудный же испытывал некое мстительное удовлетворение от возможности хотя бы по ночам ебать эту ненавистную ему власть, не принимая ее подачек. То, что он оказался в некотором роде главой уральских «афганцев», было почти случайностью, вытекающей лишь из его холостяцкого образа жизни и его рабочей, по сути, должности. Бывшие солдаты-«афганцы» видели в нем своего, не продавшегося властям. Поначалу этот его авторитет у местных парней-«афганцев» просто тешил его самолюбие, но затем он вдруг обнаружил, что в его, если угодно, подчинении оказалось несколько сотен солдат, прошедших жесткую школу Афганистана. Даже те из них, которые год назад клюнули, было, на угар великорусского шовинизма и на лозунги «возрождение России», — даже эти парни очень быстро остыли в ночных очередях за хлебом. И тогда Зарудный впервые задумался о возможностях, которые таила в себе эта неугнетаемая властями солидарность «афганцев» по всей стране. Он подсчитал, что за десять лет войны в Афганистане через армию прошли не меньше трех миллионов солдат. Даже если половина из них ничего там не поняла или скурвилась и ушла в услужение новому «Патриотическому правительству возрождения России», все равно полтора остающихся миллиона можно даже среди ночи поднять одним кличем «Братцы, „афганцев“ бьют!». А полтора миллиона солдат — немалая сила.