Именно здесь, на станции «Мыски» Майкл Доввей понял всю безнадежность своей ситуации. Дальше этой станции идти было некуда. Рельсы уходили по тундре на юг и на север, но и в ту и в другую сторону до ближайших станций было больше ста километров. Майкл упал на снег у железнодорожного полотна, рядом в отчаяньи валились еще сотни. Кто-то истерически смеялся, сидя на снегу, кто-то молча и безумно ел снег пригоршнями, вращая дикими глазами… Да, получалось, что те, кто остался в лагере или вернулся в него, были умнее — они умрут хотя бы в тепле!
Умирая на Бородинском поле, князь Болконский видел над собой высокое облачное небо, медленное кружение крон высоких деревьев. Умирая на станции «Мыски», доктор Майкл Доввей видел над собой только холодный, красный диск заполярной луны. Он закрыл глаза. Он знал, что нужно переждать этот пробирающий до сердца холод, нужно свыкнуться с ним, смириться, и тогда придет последнее тепло ОТХОДА, и в этом тепле и ему и тем тысячам, что лежат рядом с ним, откроется длинный туннель с сияющим вдали светом.
Майкл Доввей не был религиозным, просто из Библии и из книг типа «Жизнь после жизни» у Майкла давно сложилось довольно четкое представление о переходе в другой мир. И сейчас полуврач-полупокойник с любопытством ждал результатов этого последнего жизненного эксперимента…
Good bye, my love, good bye! Good bye, my Полечка… Как замечательно ты сидела голенькая на подоконнике, с нотами в руках… Как прекрасно ты пела в постели… Как лихо я водил свой спортивный «Мерседес» по Москве — одной рукой, как партнершу в вальсе… Как сладостна была эта невесомость полета в «F-121» — совсем, как сейчас… Только странно — почему ни в одной книге и даже в Библии не сказано, что это вознесение в другой мир сопровождается гулом и сотрясением, которое все приближается, приближается, приближается…
Майкл слабо, нехотя приоткрыл глаза. А вот свет, вот этот яркий, ослепительный свет вдали… Свет и грохот — чего? Паровоза??!..
— Лежать!!! — вдруг заорал вблизи Коровин. — Лежать, или они перестреляют нас к ебаной матери! Всем лежать! Поезд и так станет — путь разобран!..
Нет, на том свете не матерятся по-русски. Майкл чуть приподнял голову, окончательно выпрастывая свое сознание из пелены предсмертного забытья.
Состав из двух десятков арестантских вагонов медленно подходил к станции с севера. На паровозе и на крышах вагонов напряженно лежали солдаты, выставив во все стороны дула автоматов и пулеметов. «Чучмеки» — охрана еще более северных лагерей — катили домой, тоже обворовав своих зэков. Мощные фары-прожекторы паровоза освещали перед ними голую тундру и несколько тысяч безжизненных тел, валявшихся на снегу вдоль железнодорожного полотна. Сверху, из кабины паровоза и с крыш вагонов это было диким, завораживающим зрелищем — тысячи мертвых тел на фосфоресцирующем снегу тундры и окровавленные пасти песцов и волков, терзающих еще неостывшую человечину…
Потрясенный машинист паровоза лишь в последний момент заметил, что рельсовый путь впереди разобран, и испуганно рванул ручку тормоза.
Заскрипев тормозными колодками, высекая искры стальными колесами и бряцая буферами, поезд резко затормозил — так, что несколько солдат рухнули с крыш вагонов. А остальные спрыгнули сами и, брезгливо перешагивая через замерзшие трупы зэков, матерясь по-русски и по-узбекски, пошли вперед к разобранным рельсам.
И в этот момент сотни трупов ожили, рванулись к солдатам, холодными руками вцепились им в шеи, в автоматы, в лица — мертвой хваткой. С перепугу, от жути зрелища этих воскресших мертвецов многие солдаты даже не сопротивлялись. Лишь те, кто еще был на крышах вагонов или в самих вагонах, опомнившись, открыли остервенелый огонь.
Но было поздно — ожившие полутрупы, как саранча, штурмовали вагоны, равнодушные к смертоносному встречному огню.
44
Вашингтон, Белый Дом.
08.45 по вашингтонскому времени.
— У них нет никакого парапсихологического оружия, сэр.
— Но они же отключили всю связь в Кремле!