Товарищи! Через девяносто шесть минут может начаться Третья Мировая война. Родина находится в смертельной опасности! Те, кто даже в этой ситуации не прекратят антиправительственных действий, сами обнаружат народу свою антирусскую суть, свою истинную миссию китайско-израильско-японских агентов. Но эти предатели России уже не смогут рассчитывать на нашу пощаду. Суровый меч народного гнева найдет их и покарает!
Друзья мои! Мы можем и должны остановить агрессоров на пороге нашего дома! Да здравствует братское единение всех народов нашей страны! Наше дело — русское, наше дело — правое! Мы спасем нашу Родину!
Когда все восемнадцать заложниц, изнасилованных уголовниками, перешли на платформу, Обухов отцепил эту платформу от последнего вагона поезда зэков, в Стасов скомандовал машинисту своего паровоза: «Все, тормози…»
И почти тут же между платформой и поездом зэков возникла щель, которая все росла и росла, превращаясь в темное морозное пространство разрыва. Наконец, паровоз, толкавший поезд, окончательно затормозил, а затем и вообще покатил назад, таща за собой вагон с освобожденными заложницами и платформу с танком.
А издали, с крыш поезда, который по инерции еще катил по рельсам через уральскую тайгу, смотрели им вслед зэки-уголовники и доктор Майкл Доввей. Кто-то из уголовников в бешенстве послал в ту сторону несколько автоматных очередей.
Но темная глухая тайга окружала их поезд, бессильно теряющий скорость.
46
Сибирь, Курганская область, ссыльная дача Горбачевых в лесу.
19.27 по московскому времени.
Телевизор умолк, а они еще долго сидели в тишине. По оконным стеклам скребла и шуршала метельная поземка.
— Миша, неужели это возможно? — наконец, спросила Раиса, нервно продолжив вязанье.
— Что? — не отрывая глаз, сказал Горбачев.
— Ну, все это — вооруженные евреи, нападение китайцев?
— Возможно… — вяло и скорей уклончиво, чем утвердительно, ответил Горбачев. Он сидел в старом кресле, обитом вытертым плюшем, его колени были по-стариковски укрыты пледом, ноги — в валенках, но он, все равно, мерз на этой чертовой даче.
— А то, что все восставшие — агенты евреев и японцев? Неужели ты и этому веришь?
— Нет, конечно… — не открывая глаз, сказал Горбачев.
— Но тогда этот Стриж — просто мерзавец! Он подтасовывает факты!
Раиса глянула на мужа — почему он молчит? Здесь, в ссылке каждое слово приходится тянуть из него клещами — даже теперь, когда им приносят газеты, и они могут смотреть по телевизору Ижевск и по радио слышать весь мир. В тот вечер, когда Миша понял, что он зря голодал, что нигде в мире нет никаких демонстраций с транспарантами «Свободу Горбачевым!» и никто, ни один нобелевский лауреат не шлет новому кремлевскому правительству протесты по поводу их ссылки и изоляции, — он сломался. Еще сутки он провел у радиоприемника, на что-то надеясь, а затем — не только навсегда выключил радио, но и сам как бы выключился из жизни. И даже не возмущался тем, что свою откровенно шовинистическую политику Стриж и Митрохин проводят, прикрываясь его, Горбачевым, именем. А как-то враз, в одночасье, стал опустившимся стариком, потерявшим все — надежду, силу воли и смысл жизни. Ведь на этой «даче» они лишены и того, что имеют зэки в лагерях и тюрьмах — общения с сокамерниками и пусть принудительной, но съедающей время работы. Замершее над дачей время добивало Горбачева, превращало его в ничто, в молчальника.
— Ты слышишь? Я сказала, что этот Стриж — мерзавец! — повторила Раиса, нервно качнувшись в своем плетеном кресле-качалке. Она не могла сидеть и молчать как муж — часами, днями, неделями. Она — которая была первой леди России, которая распоряжалась министрами и покровительствовала режиссерам, писателям, художникам! Черт возьми, пусть он выдавит из себя хоть пару слов! В конце концов, не он один страдает на этой даче, больше похожей на гробовой склеп в лесу. — Ты слышишь?
— Я слышу, — произнес Горбачев, не двигаясь. — Он гений…
— Кто гений? — Раиса изумленно, всем своим маленьким худеньким телом повернулась к мужу и даже перестала вязать. — Стриж — гений?! Этот индюк?!