Секретарша не без колебания нажала кнопку селектора и пригнулась к микрофону. Конечно, она знала, что Стриж и Вагай — родственники, что их жены — родные сестры, но вот же вышколил, подумал Вагай, даже его не пускает к Стрижу без доклада! И ведь специально взял себе рябую и старую — чтобы не только никто не подумал чего лишнего, но чтобы и самому даже по пьяни не захотелось…
— Роман Борисович, к Вам Вагай.
— Впусти, — коротко ответил по селектору какой-то осипший, почти хриплый голос Стрижа. — Но больше никого! И не занимай телефон!
Что случилось? — тут же похолодел Вагай. Неужели накрыли?
— Там… Там есть кто? — спросил он у секретарши.
— Нет.
С дурным предчувствием в душе Вагай настороженно шагнул в узкий тамбур, состоявший из сдвоенных и обитых кожей дверей. Этот тамбур отделял приемную от кабинета. Миновав его, Вагай увидел, наконец, Стрижа. И изумился: Роман Стриж — потный, взъерошенный — сидел за своим столом, целиком укрытым картой СССР. На карте лежала та же «Правительственная телеграмма», которую десять минут назад получил и Вагай. Рядом стояла открытая и початая бутылка армянского коньяка, а прямо перед Стрижом были его ручные часы. Справа, на маленьком подсобном столике — пульт телесвязи, три разноцветных телефона и селектор. Глядя на часы, на бегущую секундную стрелку, Стриж, не поворачиваясь к Вагаю, бросил:
— Садись! Пей.
— Что случилось? — спросил Вагай.
— Еще две минуты… — произнес Стриж, не отрывая напряженного взгляда от секундной стрелки. — еще минута и пятьдесят секунд и мы отменим всю операцию! Во всяком случае — в Свердловске…
— Почему?!
— Потому! — по-прежнему глядя на часы, сказал Стриж. — Когда ты получил эту телеграмму, ты первым делом что сделал?
Вагай пожал плечами:
— Ничего…
— Неправда. Ты позвонил мне. Правильно?
— Ну…
— Дышло гну! — опять передразнил; Стриж. — Почти сорок минут назад по всей стране все секретари обкомов, крайкомов и так далее получили эту телеграмму. Большинство из них — наши, патриоты, они не могли не понять мою идею. Ну, хотя бы половина из них! Хотя бы треть! И, значит, они должны позвонить мне! Для вида — поздравить с решением Политбюро, а на самом деле — через меня узнать, сколько нас. Ведь никто же не попрет в одиночку, а другого пути у них просто нет! А они не звонят, суки! Никто не звонит! Я даю им еще ровно минуту! Если до пяти никто не звонит, мы отменяем в Свердловске всю операцию! Пятьдесят шесть секунд… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
— Подожди! Но ведь вся Сибирь и так с нами. Все, кто ехали в поезде…
— Сибирь — это не Россия! — сказал Стриж. — У Колчака тоже Сибирь была. И что? Москва нам нужна! Ленинград! Киев!.. Если они не с нами, нехер и начинать! Тридцать восемь секунд… Тридцать семь…
Не отрывая взгляда от часов, Стриж протянул руку в сторону, слепо взял бутылку с коньяком и емко отпил прямо из горлышка.
— Ты просто сдрейфил, — усмехнулся Вагай.
— А ты думал! — впервые взглянул на него Стриж и кивнул на телеграмму: — «Обсудив инициативу Свердловского обкома»! Это же палка о двух концах! Если не удастся Горба рывком свалить, кто первый пойдет под удар? Ты? Турьяк? Уланов? Я! — он ткнул себя пальцем в грудь: — Потому что вы меня продадите! Но дудки вам! Или вся стая идет, или… Двадцать шесть секунд… Двадцать пять… Итти их мать, вот твои «патриоты»!.. Двадцать две…
Вагай взглянул на свои ручные часы. Было без двадцати секунд пять. Действительно, почему никто не звонит? Стриж прав — все наши должны позвонить ему, чтобы собраться в стаю. Неужели струсили? Все?!.
Вагай достал из бара стакан и спросил:
— Что — даже Турьяк не звонил?
Стриж, продолжая следить за секундной стрелкой, отрицательно покачал головой.
— Семнадцать… шестнадцать… пятнадцать…
Вагай налил себе коньяк в стакан, выпил и, закуривая, встретился взглядом с Горбачевым, точнее — с его портретом на стене за спиной Стрижа. Это был старый официальный портрет, на котором ретушер убрал с горбачевской лысины бурые родимые пятна. Теперь Горбачев сквозь очки смотрел с этого портрета на Вагая своим прямым, излучающим энергию взглядом. И его чистое лицо, и эти очки без оправы, и взгляд — все сейчас разительно контрастировало с сидящим под портретом Стрижом — взъерошенным, потным и красным. Неужели тогда, в 1985-м, когда умирал Черненко, а Горбачев готовился отбить у Романова власть в Политбюро, он тоже сидел вот такой потный и считал секунды?
— Восемь… семь… шесть…