— Слушай! — сосед-инвалид положил ему на колено свою деревянную руку, навалился плечом и зашептал: — Ты меня не боись, не дергайси! Я спросить хочу. Ты письмо вождям читал?
— Какое еще письмо? — грубо спросил Стриж, чтобы отшить старика.
— А вот такое… — старик вдруг вытащил из кармана потертую тоненькую брошюрку. На ее черной обложке значилось: «А. Солженицын. ПИСЬМО ВОЖДЯМ».
Стриж пристально глянул старику в глаза — та-ак, начинается, подсунули провокатора, значит.
— Гляди, гляди! — старик стал листать эту брошюру. — Гляди, чего этот Солженицын еще Брежневу-то предлагал! Гласность — раз, идеологию коммунизма китайцам уступить — два. А самим на частную собственность перестроиться, усю власть технарям отдать. Смотри: «кто не хочет отечеству гласности, тот не хочет очистить его от болезней». Ты понял, кто такой Горбачев? Агент Солженицына — вот кто! Из Америки засланный у нас капитализм устроить! — старик с победным видом спрятал брошюру в карман, достал из него черную, с золотой каймой коробку папирос «Герцеговина Флор», вытащил из коробки коротенькую папироску и побил ее картонным мундштуком по своей правой деревянной руке. В том, как не спеша он это проделал, и как коробочку с золотыми буквами «Герцеговина Флор» — любимые папиросы Сталина — он положил перед собой на откидной полочке, а затем прикурил и картинно выпустил изо рта облако дыма, — во всем был явный вызов, потому что самолет уже шел на посадку, и над каждым креслом горело табло: «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!»
Стюардесса-сучка тут же выскочила из-за занавески, крича:
— Прекратите курить! Прекратить!..
Но старик демонстративно затянулся и тут же закашлялся:
— Пошла ты!..
— Хулиган! Я тя в милицию сдам! — стюардесса, стервенея, перегнулась через колени Стрижа, хотела вырвать у старика папиросу. — Жлоб!
Старик, защищаясь, поднял руку, а стюардесса сгоряча дернула его за эту руку и вдруг… протез руки отделился от культи и оказался в руках стюардессы. Она испуганно замерла с этой оторванной «рукой».
Старик насмешливо сказал ей:
— Съела? Отак вы Рассею всю растаскаете, шмагадявки Мишкины! Хозяина на вас нет, — и постучал желтым ногтем по коробке «Герцеговины Флор». — Вот был хозяин, вот! А ваш новый — жид и жидам продался!
Как ни странно, но пассажиры общего салона все с большей симпатией слушали старика, и он, расходясь, продолжал громогласно:
— А за что мой внук в Афганистане погиб? Чтобы мы оттуда ушли, как обосранные? И что у нас теперь? Кто больше заработает, у того всего больше — да? Жидовская хвилософия это, вот что! Нам, русским, не подходит! Чтобы вот там, в люксе жиды, нехристи и буржуи сидели, — старик мотнул культей в сторону первого салона, — а мы тут?! Нет, я хочу, чтоб они тут сидели, как я! У нас равноправие, а не Америка!
Тут самолет стукнулся колесами о посадочную полосу, стюардесса пошатнулась, швырнула старику его деревянную руку-протез и ушла. Но пытка духотой все продолжалась — даже тогда, когда самолет подрулил к аэровокзалу. Потому что трап все не подавали и не подавали — пять минут, десять, пятнадцать… А когда подали, наконец, то только один, и по нему, конечно, сначала пошли пассажиры первого класса — какие-то торгаши, фирмачи, жиды и их шлюхи с бриллиантовыми перстнями на руках. «О! Видали! Видали!» — тыкал в их сторону старик…
Злой и измочаленный, Стриж вышел, наконец, на трап, глубоко вдохнул и стал спускаться по ступенькам. Ничего! 24-го октября 1917 года Ленин пробирался в Смольный простым трамваем и — загримированный! И никто не знает, чего он наслушался в этом трамвае, вполне возможно, что точно такой же старик, какой-нибудь ветеран первой мировой войны, так же кричал тогда на весь трамвай про гибель России от жидов во Временном правительстве. Но Ленин не ввязывался в дискуссию. Сойдя с трамвая, он вошел в Смольный и — стал Главой нового правительства…
— Роман Борисович, позвольте… — перебил мысли Стрижа высокий квадратноплечий мужчина лет тридцати. Он стоял на асфальте у нижней ступеньки трапа и тянул руку к саквояжу Стрижа. За его спиной блестел на солнце длинный черный кремлевский лимузин. Неужели Горбачев прислал машину, — подумал Стриж. Но тут его взгляд опустился на номерной знак лимузина, и сердце Стрижа упало, похолодев. «МОБ» — три первые буквы на этом знаке — обозначали, что машина принадлежит не гаражу ЦК, а гаражу КГБ.