Один из них — знакомый Горбачеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский — медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.
— Что у вас происходит? — спросил Горбачев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.
Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горбачева.
— Это Горбачев! Что у вас происходит? — нагнулась к экрану Раиса.
Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий, с вызовом голос:
— А то вы не знаете!!
— Что? — негромко спросил Горбачев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.
— А что в стране происходит! — крикнул кто-то из диспетчерского зала.
— Покажите, — приказал Горбачев.
Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к Главному телепульту, и теперь Горбачев увидел то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в Диспетчерский зал.
В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация — люди пели, несли портреты Горбачева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились надписи: «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, — на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то, в 1956-м году произошло в Будапеште, в 1962-м — в Новочеркасске, в 1968-м — в Праге, в 1980-91-м — в Польше, а в 1989-м — в Пекине:
Народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов — поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте…
Всюду.
И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.
— Боже!.. Боже мой… — прошептала Раиса, глядя как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. — Миша! Останови это! Останови!..
Но он еще продолжал смотреть на экран — на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…
на милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…
на собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…
на пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…
на активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…
Царицын-Польский напрямую подключал к телепульту Горбачева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском — везде было то же самое…
— Почему же… вы показывали… только Москву? — превозмогая острое сжатие сердца, спросил, наконец, Горбачев.
— Мне приказали… — ответил Царицын-Польский.
— Кто?
— Из КГБ…
Горбачев медленно повернулся к телохранителям, произнес беззвучно, враз пересохшими губами:
— Митрохина.
— Слушаюсь, — телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: — Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую трубку…
Горбачев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.
Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже — во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массовой популярностью, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.