Наконец, мощно прижав к себе голову покорной России, Митрохин с гортанным рыком выгнулся вперед, застыл, а затем ослаб и медленно, кулем, опустился на пол, бессильно вытянулся на ковре.
Тыльной стороной ладони Полина отерла чуть припухшие губы, встала с колен и подошла к окну, за которым открывался заснеженный парк. А перед окном стоял старинный, резной, из царского гарнитура столик на золоченых ножках. На столике, в ведерке со льдом полулежала початая бутылка французского шампанского, рядом была большая ваза с виноградом и персиками и еще одна глубокая вазочка, доверху полная черной зернистой икрой. Здесь же высились два хрустальных бокала. У этого Митрохина всегда все красиво, как в кино, бля! Потому Полина не стала тратить время на бокалы. Взяв из ведерка бутылку шампанского, она голяком села на подоконник и прямо из горлышка отпила несколько крупных глотков. Ее удивительно стройная, эллинская фигура замерла в этот момент на фоне заснеженного парка, как древнегреческая скульптура в аллее Ленинградского Летнего сада. Однако единственный зритель, который мог бы оценить эту картину, лежал сейчас на полу с закрытыми глазами, почти бездыханный. И музыка кончилась.
— Ну… — негромко произнес Митрохин, не открывая глаз. — Рассказывай…
— Про Стрижа? — спросила Полина.
— Угу…
Прислонившись разгоряченной спиной к прохладному стеклу окна и вытягивая свои скульптурно красивые ноги, Полина сказала:
— А он молчит все время…
Митрохин усмехнулся, закинул руки за голову:
— А ты хочешь, чтобы он тебя развлекал? Ты его должна развлекать, ты! Ты ему тоже так вкусно все делаешь?
— Не знаю…
— Не крути! Отвечай, — жестко сказал Митрохин.
— Я стараюсь… — Полина снова отпила шампанского.
— А когда он тебе квартиру даст?
— Я боюсь просить…
— Ты проси, дура! Если ты у него ничего не будешь просить, он сразу поймет, что тебя подсунули! Не в любовь же ему с тобой играть, еена мать! — Митрохин еще в юности, в школе КГБ, заимствовал из какого-то американского романа манеру разговаривать с женщинами матом и давно убедился, что в России это производит на них замечательный эффект.
— А вы мне не можете квартиру дать? — осторожно спросила Полина. — Не могу же я всю жизнь с родителями в Черемушках…
— Я могу тебе сто квартир дать, дуреха! — уже ласково сказал Митрохин. — Но мне нужно, чтобы он тебе дал. Понимаешь?
— Конечно, понимаю. Вы там будете нас с ним голыми фотографировать.
— А тебя это колышет? — Митрохин испытующе глянул снизу на Полину.
— Нет, просто интересно, — усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
— А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
— А вы все равно не скажете…
— Ты его еще любишь?
— Не знаю… Нет, наверное… — Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказал в упор: — Я хочу замуж. За Стрижа.
— Что-о?!! — Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
— А что — разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
— Та-ак… — задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. — А вообще-то это было бы гениально! — Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: — Но тогда, действительно, ты у него ничего не проси. Пока — не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!.
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
— Не дури… — предупредительно произнес Митрохин.
— А вы мне поможете со Стрижом?
— Как?
— Ну, мало ли… КГБ все может… — шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь прозвучал негромкий, тонкий, как прорастающий голос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я — Россия ковыльная, я — Россия степная…»
— Ну, говори, что у тебя на уме? — сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.