Недоумевая — что же здесь произошло? — и хрустя ботинками по битому стеклу, Стасов взошел на крыльцо райотдела милиции. Здесь, из соседних с дверью окон, на него были в упор наставлены штук двадцать пистолетов, и один из них был пистолетом капитана Беспалова. До дула этого пистолета было не больше двух метров, а до узких глаз капитана — два с половиной. Лицо капитана было сплошной белой маской, и только глаза были видны на этом лице — серые, как ножи. Стасов уперся взглядом в эти глаза и сказал:
— Где моя дочь?
— Давай, давай, заходи! — Беспалов показал пистолетом на дверь. — Заходи, поговорим.
— Где моя дочка? — повторил Стасов. Он все еще был голым до пояса, но по-прежнему не ощущал мороза.
Беспалов не ответил. Он отошел от окна в глубину дежурной комнаты, подошел к двери и распахнул ее прямо перед Стасовым.
— Заходи!
Стасов снова посмотрел ему в глаза, отшвырнул в сторону ветку со своей майкой и шагнул в дверь. И в тот момент, когда его тело пересекло порог, два дюжих милиционера бросились на него с боков. Легко, потому что Стасов и не думал сопротивляться, они заломили ему руки за спину и с профессиональной сноровкой защелкнули на них стальные американские наручники с самозатягивающимся замком — чем больше будет барахтаться или вырываться арестованный, тем туже будут врезаться в его запястья эти замечательные наручники, скопированные тульскими мастерами с американского образца.
Как только прозвучал характерный щелчок замка этих наручников, капитан Беспалов еще подрагивающими от нервного возбуждения руками вложил пистолет в кобуру, а Стасов, глядя на него, спросил:
— Ну, где дочка?
— Мудак ты! В морге она, где ж еще! — сказал Беспалов и кивнул милиционерам в сторону КПЗ — камер предварительного заключения: — Уберите его!
— Подожди, капитан… — начал было Стасов, но никто уже не слушал его. Один из милиционеров грубо толкнул его в спину, второй — тот самый язвеннолицый старшина Карюк, который дежурил утром у хлебного магазина, — заломил Стасову руки вверх так, что Стасов изогнулся вперед от боли, и вдвоем милиционеры повели Стасова в КПЗ. Только теперь, когда Стасов понял, что его сейчас просто швырнут в камеру, он стал кричать и вырываться:
— Стой! Подождите! Дочку! Где дочка, сволочи?!.
Старшина Карюк, усмехаясь своими желтыми, как у собаки, глазами, предупредительно открыл стальной засов на двери КПЗ. Сразу за дверью был узкий коридор — с одной стороны кирпичная стена, выкрашенная в бурый цвет, чтобы не отмывать каждый раз пятна крови арестованных, с другой — стальная решетка до потолка. За этой решеткой и были расположены в ряд две камеры предварительного заключения — мужская и женская. Стасова втолкнули в мужскую. Здесь, на железной, прикрепленной к полу скамье, уже сидел Петр Обухов — раненый, с небрежно перевязанным плечом.
— Так я и знал! — пробасил он с досадой, увидев Стасова, и даже в огорчении стукнул правой рукой по скамье. И тут же скривился от боли. — Ой!.. Так я и знал, что ты к ним, как к людям, придешь!..
Не обращая на него внимания, Стасов стал бить ногами решетку и кричать:
— Дочку! Дайте на дочку посмотреть! Скоты!..
Но от резких движений стальной браслет так остро впился в запястья рук, что Стасов охнул от боли и утих.
— Андрюша, это ты? — послышалось из-за стены, из женской камеры.
— Я… — удивленно отозвался Стасов и спросил Обухова: — А кто там?
— Конюхова я, Вера… — и Стасов узнал голос матери Бориса Конюхова, его школьного друга, погибшего в Афганистане весной 1988 года. Тогда впервые в Свердловске похороны солдата, прибывшего из Афганистана в цинковом гробу, были не тайные, как в течение девяти лет до этого, а открытые, с участием матерей всех ребят, погибших в Афганистане. А Стасов был в числе тех пятидесяти «афганцев», которые организовали эти похороны и охраняли их на случай, если милиция вмешается и станет разгонять «посторонних» женщин. Милиция не вмешалась. То было время горбачевского «просвета» — гласности, перестройки и начала разговоров о выводе советских войск из Афганистана, и первый секретарь Свердловского обкома партии Роман Стриж быстро сориентировался в «сложной» ситуации: сам, полным составом обкома партии примчался на кладбище и сказал над могилой Борьки Конюхова речь о «герое интернационального долга», а назавтра все газеты — и местные и московские — расписали эти похороны, как новый, в духе гласности и перестройки почин свердловского обкома. Затем, при следующих похоронах Стриж решил разукрасить их еще больше — под торжественную музыку стал вручать матери погибшего солдата его боевые медали. Но женщина вдруг швырнула эти медали ему в лицо и закричала, что и он сам, и вся его свита — партийные ублюдки и убийцы. После этого случая представители властей уже не появлялись на похороны «афганцев», но зато сами похороны стали открытой и действительно гласной традицией — все «афганцы» и все матери, потерявшие сыновей в афганской войне, приходили на кладбище хоронить очередного легшего в гроб солдата…