Процессия пересекла мост. Песнопения на мгновение затихли под сводом стены и барбакана, потом раздались с прежней силой, возвещая Божий гнев:
Тот день, день гнева.
В золе развеет земное…
Они остановились и даже отступили назад, подчинившись короткому приказу настоятеля:
— Отступить за стены. Пусть поднимут мост!.. Удивленная Катрин ослабила тетиву и выглянула наружу. По ту сторону стен оставался один аббат, такой тонкий и хрупкий, протягивающий к серому небу руки, несущие солнце. Его сопровождали три монаха: двое — с носилками, один — с лестницей. И, повинуясь его приказу, мост медленно стал подниматься.
— Он не хочет подвергать опасности город, — выдохнул Жосс, стоявший с вытянутым лицом за спиной Катрин. — Но он страшно рискует!
— Прикажите не закрывать мост. Мы должны взять на себя долю риска. Кроме того, поместите в окнах ближайших домов вооруженных людей.
Отдав приказание, Катрин снова перевела взгляд на аббата.
Он продвигался не спеша. Ветер раздувал ризу вокруг его худого тела, как знамя вокруг древка. Облака, подгоняемые западным ветром, бежали к пустошам Обрака, и там, по другую сторону широкой лощины, где шумела Трюйера, небо было сумрачно. Облака проходили так низко над плато, что казалось, хотели укрыть маленького неосторожного священника, собравшегося очистить мир с помощью чистого золотого солнца на кончике пальцев.
Когда он дошел до трупа, в лагере произошло движение. У заграждений показалась массивная фигура и остановилась. Катрин узнала Беро д'Апшье и направила на него стрелу. Его длинные руки опирались на огромный обнаженный меч, но далее он не двигался.
— Уходи, аббат! — прокричал он. — Здесь я судья! Нечего тебе вмешиваться!
— Это один из моих детей, убитый тобой, Беро д'Апшье. Я пришел забрать его. А это твой Бог, распятый тебе подобными. Бей, если осмелишься, но затем ищи лес такой густой и местность такую дикую, чтобы спрятать там свое преступление и свой позор, ибо проклят ты будешь на земле и на небе до скончания веков! Иди! Приблизься! Чего ты ждешь?.. Присмотрись повнимательнее! У меня в руках золото, то самое, которое ты так любишь и за которым пришел. Тебе стоит только руку протянуть… Тебе стоит только поднять свой длинный меч, которым ты так ловко орудуешь.
Оставив трех монахов снимать труп и укладывать его на носилки, что было не так-то просто из-за топорщившихся стрел, бесстрашный аббат двинулся по направлению к лагерю с высоко поднятой дароносицей. По мере того как он приближался, старый бандит вдруг странно съежился, как великан, превращенный в карлика. Он дрожал как лист на ветру, и показалось даже, что он вот-вот уступит древним тайным силам, пришедшим к нему из туманных времен детства, и преклонит свои колени, задеревеневшие от ревматизма и высокомерия. Но за ним стояли теперь его сын, его бастард и Жерве Мальфра. Самолюбие одержало верх над боязнью потустороннего мира, к которому его неминуемо вел возраст.
— Уходи, аббат, — повторил он снова, но уже голосом, в котором слышалась усталость. — Уноси своего монаха. Ночью все кошки серы. Он уже был мертв, когда мы поняли, кто он такой. Но не думай, что я раскаиваюсь. Мы еще встретимся, и тогда у тебя в руках не будет Бога, за которого ты прячешься.
— Он всегда со мной, и я всегда могу за него укрыться, ибо руки мои ежедневно касаются его Тела и его Крови! Даже если тебе он не виден, он со мной, так же как и с этим мирным городом, который ты хочешь разрушить.
— Разрушить его? Нет! Я хочу сделать его моим, и он будет мой!
Но аббат Бернар уже не слушал его. Как мать, защищающая свое дитя, он повесил золотое солнце себе на грудь и поддерживал его. Теперь он возвращался к немому городу, следившему за всей сценой, затаив дыхание.
Медленно монахи с носилками вошли в ворота. За ними следовал аббат, который молился, свесив голову к своей Священной ноше. Потом город закрылся снова.
За стенами никто не проронил ни слова, но как только монахи оказались в городе, как только упала решетка, раздались радостные восклицания, вздохи облегчения и победные крики.
— Стреляйте, госпожа Катрин, — прошептал Жосс. — Вы держите этого бешеного пса на кончике стрелы. Стреляйте и освободите нас от него.
Но Катрин устало вздохнула и с сожалением покачала головой.
— Нет. Аббат мне бы этого не простил. Беро не осмелился его тронуть. Если он еще страшится Бога, может быть, он откажется от мысли нас уничтожить. Дадим ему подумать…
— Подумать? Его люди голодны и жаждут золота. Они пойдут до конца. Если вы думаете, что они отступят, вы ошибаетесь, госпожа Катрин. Говорю вам, они нас атакуют.
— Что ж! Пусть атакуют! Мы сумеем им противостоять.
Однако приступ в тот день не состоялся. Беро д'Апшье употребил время на то, чтобы обложить.«город. Все утро люди Монсальви наблюдали, как враг медленно забирает их город в кольцо, просачивается между скалами и густыми зарослями кустарника, ставит посты на дорогах, разбивает новые палатки и зажигает новые огни. Везде расположилась пехота. В лесах, растущих на склонах холмов, орудовали слуги, подбирая сучья и хворост, чтобы изготовить фашины и завалить рвы, и рубили деревья для строительства лестниц. Прекрасные ели, гордо поднимавшиеся над городом и служившие ему такой хорошей охраной, теряя свои кроны, падали с болезненным треском, в то время как в воздухе разносился запах смолы, заглушая зловоние горячего масла и смешиваясь со свежим запахом наступающей весны.
Катрин оставалась на крепостной стене почти весь день. Сопровождаемая повсюду Жоссом Ролларом и Николя Барралем, она обходила замок по дозорной галерее, осматривала башни и посты, проверяла крепость балконов с бойницами, запасы камней, стрел, дров, оружия и инспектировала посты будущего сражения.
Смелый поступок аббата Бернара, рисковавшего жизнью из-за тела несчастного посланца, укрепил всеобщее мужество и удвоил решимость. Великий страх, страх почти священный, быстро исчез. Каждый был глубоко убежден в том, что сам Бог будет сражаться с ним рядом, когда наступит час, и Катрин была теперь уверена в том, что им удастся справиться с врагом без большого труда.
И только одна тревога никак не отпускала ее: отсутствие пажа, но она еще смутно надеялась, что он успел вернуться на защиту своей матери.
Смущенная внезапным приступом слабости, Сара с удвоенной энергией принялась хлопотать по дому, успевая выполнять свои обычные обязанности и одновременно следить за тем, чтобы беженцы, которых она устраивала, испытывали как можно меньше неудобств на чужом месте. Она даже предложила аббату помочь обрядить и обмыть брата Амабля; с помощью острого ножа и масла она вынимала стрелы. И вот его тело, обмытое вином и завернутое в кусок тонкого полотна, положили в склепе монастырской церкви в ожидании похорон, которые должны были состояться этой ночью, так как днем монахи занимались обороной города вместе со всеми другими жителями.
Вскоре приготовления закончились, и осажденным оставалось только ждать и наблюдать за движениями противника. Постепенно город перешел на осадное положение, и каждый горожанин, если не стоял на посту, занимался своими повседневными обязанностями.
В то время как Гийом Бастид, пекарь, пек в печи хлеб для беженцев, Гоберта собрала у фонтана группу горожанок и местных жительниц и старалась ободрить их, так как ей показалось, что некоторые из них стали жаловаться на судьбу и проявляли полный упадок духа и отсутствие всякой надежды из-за смерти брата Амабля.
— Монаха схватили врасплох, это ясно! — говорила жена Ноэля Кэру. — Но это еще не означает, что нас всех ждет такая же участь. Прежде всего мы, конечно же, попытаемся отправить нового посланца, и потом, люди Карлата просто обязаны узнать о нашей беде. И, наконец, мы не такие уж недотепы, чтобы не удержаться несколько недель.
— У нас мало людей, — возразила Мари Брю, одна из, беженок, которая никак не могла забыть свою маленькую ферму в Фонт-Сенте, оставленную на разграбление. — А у этих грязных животных организованная и хорошо вооруженная армия…
Гоберта угрожающе посмотрела на смутьянку, и чепчик се негодующе затрепетал.
— У нас не так много людей, но у нас есть стены, за которыми ты. Мари, смогла спрятаться. У нас есть оружие… и потом, мы-то, женщины, тоже годимся на что-то. И вот что я скажу: когда я вижу, как эта подлая собака Жерве Мальфра, погубивший мою племянницу Бертиль, расхаживает вокруг старого бандита, во мне просыпается убийца. И, если во мне будет нужда, я не заставлю себя долго упрашивать и, слово Гоберты, смогу распороть не одно брюхо!
— Тебе хорошо, ты крепкая как скала, — проговорила Мари, которая не собиралась поддаваться общему героическому настроению. — А я и меча поднять не смогу.
— А кто тебе предлагает меч, воробышек? Когда ты убираешь у себя на ферме в Фонт — Сенте сено, кто его нанизывает на вилы, не ты ли?
— Да, но…
— Копье весит не больше, а управляться с ним гораздо легче. Ты колешь и толкаешь!
Эта блестящая демонстрация силы принесла ей явный успех. Почтенные дамы, поставив кувшины с водой, принялись каждая на свой лад наносить удары воображаемым оружием, и когда Катрин, спустившись со стены, приблизилась к их компании, то увидела развевающиеся желтые чепчики и их владелиц, подхваченных порывом всеобщего военного воодушевления. Только одна сохраняла молчание. Опершись о высокую резную ограду фонтана, она довольствовалась тем, что слушала разговоры остальных с полуулыбкой на губах.
Это была красивая девушка с темными волосами, может быть, самая красивая во всем городе, если не во всей округе, с тонкой кожей, покрытой румянцем, и с бархатными, черными, как у испанки, глазами.
Десять лет назад она прибыла в Монсальви со своей матерью, кружевницей из Пюи, вдовой, сочетавшейся вторым браком с Огюстеном Фабром, плотником. У матери было слабое здоровье. Суровая зима унесла ее жизнь, но Огюстен привязался к маленькой девочке и воспитал ее как родную дочь. Что стало бы с девочкой без него? Понемногу Азалаис заняла место своей матери. Она вела хозяйство и, как ее покойная мать, научилась тонкому искусству плетения кружев. Потом, превзойдя и ее в этом искусстве, она стала получать заказы из всех замков и от всех богатых горожанок округи. Из самого Орийяка приезжали богатые дамы купить ее кружева Госпожа де Монсальви первая сделала большой заказ Азалаис, любуясь ее ловкостью и художественным чутьем, но кружевница была, пожалуй, единственной женщиной в городе, с которой у нее были не только не дружеские, но даже прохладные отношения. Впрочем, ни одна женщина в Монсальви не любила Азалаис. Может быть, из-за дерзкого пристального взгляда, с которым она рассматривала как юношей, так и женатых мужчин, или из-за низкого горлового смеха, раскатистого, как у горлицы, когда во время веселья ребята приглашали ее в общий танец. Или еще за манеру теплыми летними вечерами расстегивать воротничок несколько больше, чем допускалось, когда сидела у раскрытого окна.
Красивая, ловкая и имевшая некоторое состояние, Азалаис могла бы уже сто раз выйти замуж, но, несмотря на явное внимание, которое ей оказывали молодые люди, ни один не был выбран.