— И то верно, — одобрительно закивала ключница, распахивая пред Настасьей двери трапезной.
Расписанные стеблями трав и цветами стены радовали глаз, комната была просторной и светлой, из приоткрытых окон лился яркий утренний свет. За большим длинным столом уже сидела Прасковья, нетерпеливо покручивая ложку. Настасья выдохнула, изобразила улыбку и решительно вплыла в трапезную.
— Здрава будь, Прасковьюшка, а братец твой откушать изволил, зря ты печалилась. Ненила кашку уж такую добрую состряпала. Ивашка целых три ложки проглотил.
— Всего-то, — протянула разочарованно девочка, морща нос.
— Так полные же, а там, глядишь, и еще съест. И ложку сам в ручки взял, он своей ковырял, пыхтел, как взрослый, а нянька своей кормила, так и поладили, — Настасья хохотнула, призывая и девочку повеселиться, но Прасковья по-прежнему смотрела на нее волчонком, хмуря белесые брови.
Настасья замерла у стола, куда же сесть? Матушка Елена всегда садилась по левую руку от отца, но Настасья вроде бы как и не настоящая княгиня, пренебрегаемая, может лучше отсесть на другой край стола, захочет князь, так позовет рядом присесть?
Холопки начали вносить дымящиеся кушанья, одна из них иронично хмыкнула, заметив растерянность новой хозяйки. «Как же, позовет он! Жди. Чего мне стыдиться, я княгиня венчанная», — и Настасья уверенно села по левую сторону от устланного мехами княжьего места.
И тут в трапезную вошел Всеволод: движения уверенные, резкие, голова горделиво вскинута, лишь по слегка скривленным уголкам губ можно догадаться, что князя терзает жесткое похмелье.
— Фекла, квасу холодного вели подать! — гаркнул он.
— Уж стоит, светлейший, уж поставили, — указала ключница на запотевшую крынку.
Князь, не глядя по сторонам и не удостоив княгиню даже беглого взгляда, тяжело опустился на лавку, двумя руками схватил крынку и сделал несколько жадных глотков.
— Худо тебе, тятюшка? — пискнула Прасковья и, подражая отцу, хмуря бровки.
— Хорошо, дитятко, хорошо, — и столько ласки и нежности было в его голосе, что Настасья опять почувствовала себя совершенно лишней и ненужной.
За трапезой болтала лишь Прасковья, рассказывая отцу, что вчера делала, куда бегала, с кем играла, и только о том, что приходила есть пироги к Настасье, девочка упрямо промолчала. Да Настасья и не ждала этого. Молча новая княгиня смотрела в стол, есть не хотелось. Готовили местные стряпухи недурно, каша рассыпчатая, жаркое распаренное, приправленное пряными травами, но кусок в горло не лез. Князь тоже лениво мял ложкой кашу, то ли его тяготило похмелье, то ли присутствие молодой жены.
— Я на ловы[1], — буркнул Всеволод, откладывая ложку, — три дня не ждите.
«Ну, хоть сказался, и на том спасибо», — горько усмехнулась себе Анастасия.
— Тятя, возьми меня с собой, — заканючила Прасковья, — не хочу я здесь с… — она оборвала себя, но красноречиво посмотрела на Настасью.
— Дома остаешься, мачеху слушайся, — неожиданно грубо ответил Всеволод, но тут же, увидев, как дочь обиженно поджала губы, более мягко поспешил добавить, — негоже девке на ловах пропадать, помнишь, как в прошлый раз над оленихой рыдала.
— Я больше не буду рыдать, то я малая еще была, а теперь…
— Нет, — отрезал отец.
— Светлая княгиня велела тебе, княжна, рукоделие матушкино отдать, — от двери шепнула Фекла, — сейчас пойдем разбирать.
— Пойдем, пойдем! — обрадовалась Прасковья и, не спросившись отца, вылетела из-за стола.
— Егоза, — улыбнулся ей вслед Всеволод.
— Бойкая, — поддакнула Настасья.
Установилось неловкое молчание, князь снова начал мучить ложкой кашу.
«Надо спросить его сейчас, эдак небрежно: «Что же ты, княже, на ложе меня не зовешь?», но стыдно, неловко, унизительно».
— А Иванушка покушал хорошо, сам ложкой ел, — робко произнесла она и, сама испугавшись своей смелости, затихла.
— Коли сможешь его на ноги поставить, при всех пред тобой на колени кинусь, — серые льдинки очей князя впервые за утро встретились с карими очами молодой княгини.
— Не могу тебе того обещать, но стараться буду, — прошептала Настасья.
— Как, так вот смотришь, на мать похожа, — пробормотал Всеволод, поднимаясь из-за стола.
— Ты мою родную мать знал? — осторожно спросила Настасья, тоже поднимаясь.
Но Всеволод, ничего не ответив, поспешно вышел прочь.
Ох, не надо Настасье так вот пристально в зимние очи смотреть, не холодно, а жарко от них становится, и мучает досада. «Лучше бы он орал на меня, обзывал, как давеча, тогда бы я его просто тихо ненавидела да терпела. А так, просто «чужой», равнодушный, а я, что пустое место. Горько пустым местом быть».