— Бога не гневи, покойников худым словом поминая, — на плечо князю легла иссушенная рука игумена. — Шли сватов.
Всеволод остался один. Одиночество не тяготило его, скорее он даже к нему стремился. Люди раздражали, а от иных просто хотелось волком выть. Где набраться сил? Как взбодриться и продолжить жить? Да, у других еще хуже. У Великого вся семья сгинула, самого без головы схоронили, сотни людей оплакивают близких. А он-то, Всеволод, что? Ермила оглушенным вытащил его из боя на окаянной Сити. В страхе лесными тропами возвращались они тогда к дому, и чуялось князю, что найдет он вместо града пепелище. Да так и случилось, кострище увиделось еще с холма.
Но напрасно князь умывался слезами, падая на колени пред разоренным градом, бояре не стали оборону держать, вывели народ раньше прихода «гостей», успели уйти и княгиня с дочерью. Прятались в болотах, пережидали. Ефросинья тогда скинула их сыночка. Но радость, что любушка жива, была так велика, что Всеволод на то и внимание не обратил. «Народим еще», — целовал он супругу, крепко прижимая к себе.
Город отстроили, дани уплатили, жизнь потихоньку возвращалась в край. Княгиня долго не могла зачать, молилась, просила, виновато опускала пред мужем небесные очи, а он все ж был спокоен и слова жене в упрек не говорил. И вот она снова понесла, мальчонка родился в срок, и мать, вроде бы, хорошо все перенесла, да только через три дня стало Ефросинье худо, а через неделю прибрал ее Бог. Так быстро, внезапно, как обухом по темечку.
И Всеволод опустил руки, суета и борьба, которыми он жил несколько лет, отступили перед отупляющим горем. Теперь он жил этой болью, охапками таскал к гробнице цветы, слушать никого не хотел, а от предложения снова жениться просто зверел. Напрасно стыдил его игумен Олексий, взывая к разуму и долгу. На сына Всеволод вообще смотреть не мог, мерзкий внутренний голосок нашептывал, что коли б не этот кричащий комочек, Ефросинья была бы жива. Всеволод гнал эту крамольную мысль, понимал, что дитя не при чем, но пересилить себя и взять сына на руки так и не решился.
Только год спустя чуть стало легче, князь отвлекся насущными заботами: заложил новую церковь, приказал поновить рвы, лошадок прикупил. И уже Всеволод соглашался со здравыми уговорами, что негоже князю холостым ходить, не положено, и старики-вдовцы новых жен приводят, а ему, полному сил мужу, одному ну никак нельзя. Все так, но не на этой же! И опять в венах закипело раздражение.
«Улиты дочь я на ложе к себе не приму! — выкрикнул Всеволод куда-то в высоту. — Таково слово мое!»[3]
[1] Нарочитая чадь — знатные люди.
[2] Свита — верхняя шерстяная рубаха.
[3] Отсылка к роману «Княгинины ловы».
Глава I. Дорога
Вой не был красавцем — лицо круглое, нос курносый со смешными детскими веснушками, но от парня исходило что-то задорное, дерзкое, волнующее, и Настасья, нет-нет, да и бросала невольные взгляды в сторону гарцующего на вороном коне ухаря. А тот словно спиной это чуял и еще больше рисовался перед юной княжной, кидая шутки дружкам, оглаживая конскую гриву, пуская вороного конька в галоп, на ходу подхватывая с земли то шишку, то цветок: «Вот, гляди, как могу», — говорили все его движения.
Настасья, сдвинув от сосредоточенности тонкие брови, рассматривала проплывающие мимо возка еловые лапы, всем видом показывая, что ей, чужой невесте, вот все эти «кривляния» юнца и ни к чему. Поговорить бы с нянькой, отвлечься, но та мирно дремала, уронив на грудь большой подбородок. А все жемчужинки на подоле уж изучены, все ленты в косе перебраны, что ж делать-то еще?
Радовалась ли Настасья, что ехала взрослой невестой к настоящему князю-жениху? Скорее тревожилась. В тайне она надеялась, что отец ее, незаконнорожденную дочь, не станет выдавать за князя, а отдаст в жены какому своему боярину, и не придется Настасье ехать от матушки с батюшкой в далекие края, а будет она из мужниного терема на пироги к матушке Елене ходить, и все в жизни останется по-старому, привычно и по-домашнему. Да так и было бы, если бы не упрямство отца — дочь сделать непременно княгиней. А уж если князю Димитрию что втемяшится, так выбить это могла только жена, но и Елена здесь с мужем согласилась — Настасья должна в жены вдовцу Всеволоду достаться.
— Матушка, да разве я справлюсь, разве смогу сестры твоей место занять? Да и жених уж старик, ему тридцать третье лето идет, а еще говорят, он гневлив. Боюсь я, колотить меня станет, — все это Настасья выговаривала матери тайком, перечить отцу в открытую она не смела.