— Я смотрю, ты чувствуешь, что тебя несправедливо оставили в стороне, — ехидно отмечаю я. — Обижен, что не взяли к большим игрокам? Уверена, предложи тебе господин Правитель подачку, ты первый побежал бы туда. — Неопределенно махаю рукой в сторону города.
Крики до сих пор слышатся из-за стен. До сих пор порывы ветра доносят запахи гари и смерти, тошнотворные, забивающие нос почище смрада выгребной ямы. Кажется, один только зачарованный частокол и неровный свет факелов отделяет нас от тварей, готовых разодрать и сожрать всех, кто попадется им на пути. Тварей — и зверей, и людей.
Тух прав, город погрузился в хаос. Без защитных систем, без поддержки со стороны, это только вопрос времени, когда от него останется лишь центр, населенный избранными и их безвольными, покорными марионетками. Тогда Правитель, Светлый Человек, радостно встанет во главе этого идеального мира со своей колдуньей-женой.
А мы… мы исчезнем без следа.
— Почему ты не рассказал, что происходит? — тихо спрашиваю я. — Почему не сказал хватать Бриз и бежать отсюда прочь, скрываться на равнинах? Ты ведь все прекрасно знал. Ты просто не мог не знать.
Ярмарочный маг только фыркает в ответ.
— А ты бы поверила, дикая и сильная Черная Луна? Ты ведь пришла, уверенная в своем могуществе, такая надменная и гордая, готовая мгновенно привести все в нашем городишке в порядок. И тут я, жалкий ярмарочный заклинатель, говорю тебе бежать и спасаться. Да ты рассмеялась бы мне в лицо.
— Может, нет? Может, я поверила бы тебе. Раньше я всегда тебе верила.
Тень пробегает по лицу старого друга, сменяясь кривой, горьковатой улыбкой.
— Раньше было раньше, подруга. Раньше мы были другими, раньше мир был другой.
— Что ты знаешь об Ужасе? Почему так желал ему смерти?
— Смерти? — кривится маг. — Не желал я ему смерти. Пусть бы убирался себе восвояси. Но он заварил эту кашу, развернув свои поиски, нарушил шаткое равновесие, которое тогда еще существовало, прикинулся великим спасителем нашего жалкого городишки — и он просто сдох, так и не сумев никого спасти. Потому что правильно говорят — рожденный убивать, спасать не может.
— Спасать от чего?
— От грязи и продажности, — скалится Тухля. — От прежнего капитана, прикормленного нашим Правителем. От дурных пограничников, забывших, кого и от чего они должны защищать. И что в итоге? Да ничего, те продажные пограничники стали гордо именовать себя гвардейцами. И наши, ярмарочные, кстати говоря, туда охотно пошли — за сытой-то жизнью и гарантированной безопасностью. Даже мне предлагали — мне и Шуту. Шут, кстати говоря, почти даже согласился… Впрочем, чего ждать от того, у кого вместо мозгов демон и бутылка?
— А ты?
Тухля передергивает костлявыми плечами.
— А что я? Моя сцена — ярмарка, этот пестрый балаган, где самое место таким, как я, — друг напоказ позвякивает браслетами на руках.
— Шутник, — вымученно улыбаюсь я. Хотя чувствую — он не шутит. Он действительно в это верит, действительно считает квартал легальных заклинателей своим домом. Или, может, просто своим? — Нет, почему? Тух, уж поверь, я прекрасно знаю, что ты намного сильнее, чем хочешь казаться. Все это, — обвожу рукой нарочито-ветхий шатер, будто бы сшитый из обрывков ткани, — видимость. Здесь магии больше, чем во всей остальной ярмарке. Так почему ты не ушел за Правителем туда, где одаренным было бы хорошо?
— А кто сказал, что там хоть кому-то хорошо? — парирует Тух. — Думаешь, я не замечал, какие гвардейцы послушные и безвольные? Думаешь, не доходили до меня слухи, что они перегоняют по туннелям тварей под прикрытием ночи? И что скармливают им же тех, кто не слишком хочет расставаться со свободой воли и вообще умением думать? Знаешь, подруга, хотел бы я быть частью банды, подался бы на ваши равнины. А так, в городе…
— А что если город уже не спасти? Что если это его последние дни, и на самом деле нам всем надо бежать. Забирать своих — и бежать.
— Ты сама прекрасно знаешь, что сильным колдунам в городе тесно. Города им мало. Потом будут равнины вокруг, потом другие города… А беженцам, знаешь ли, нигде не рады.
— Неужели ты хочешь того же, что и он? Чтобы я пожертвовала собой в попытке остановить безумного Правителя? — Во рту становится горько от этих слов.
Горечь обиды такая знакомая, хотя казалось, что за годы на равнинах я давно забыла, что же такое обижаться. Расстраиваться. Да и вообще чувствовать.