Ненависть. Ее много, этой тлеющей ненависти в душе. Ненависти к себе, жестокого презрения. Бриз не может простить себя за слабость, уязвимость, за ненужность и за ошибку. Не может принять себя.
На мгновение я тону в водовороте этих разрушительных чувств, сильных и злых, сметающих все на своем пути, раскалывающих разум и уничтожающих душу. На секунду я разделяю ее боль так полно, что, ослепленная и оглушенная ею, просто не могу вдохнуть.
Она одна посреди пустынных улиц. Город вымер, лишенный защиты, лишенный света. Закрыты ставни, заперты двери. Только твари рыщут в поисках добычи, твари звериные и человеческие. Личные гвардейцы Правителя идут по следу.
Вижу их, молчаливо-покорных, с пустыми взглядами. Жду, когда в душе сестры появится страх, правильный страх, означающий то, что опасность замечена, но Бриз чувствует только боль, усталость и пустоту. Плохую, злую пустоту.
Первый гвардеец вскидывает арбалет.
Татуированный монстр, Висельник, выступает из-за спины Бриз, выходит вперед, решительно оттесняя сестру. Она позволяет, но и только. Никакой благодарности за защиту не вспыхивает в ее душе, занятой одним лишь глухим равнодушием.
И разочарованием.
Она хотела умереть. Там, в яме, понимая, что ей не выбраться, а твари все ближе и ближе, она хотела умереть. И даже была готова к этому — к избавлению, как она думала, к освобождению. Когда смерть ускользнула, испугавшись неожиданного защитника, нечеловечески быстрого, со звериным телом, когтистыми лапами и пронзительно-синими глазами, сомнамбулу наполнила ярость. Она действительно хотела умереть.
Она просто очень, очень устала выживать.
Но вот они здесь, на пустых улицах, преследуемые и загнанные. Обруч на шее как удавка, давит и тянет пониманием того, что из-за него за ней охотятся гвардейцы. И не уйти ведь. Все равно не уйти.
Ей хочется умереть. Не так, как иногда бывает, когда мысль о смерти приходит с отстраненным смирением, когда просто склоняешь голову перед неизбежным, не желая больше бороться. Нет, Бриз хочется умереть осознанно, продуманно, запланированно. Ведь гвардейцы впереди могут ее не убить, а взять в плен, обрекая на другие, бесконечно-долгие страдания.
А она устала страдать.
В темном водовороте ее памяти скользят обрывки воспоминаний. Бледная безумная Ма, отказывавшаяся ее узнавать. Ма, зовущая меня, Луну. Луну, старшую сестру, которой не стало в один момент. А потом были слезы, бесконечные и безнадежные, которые приходилось прятать и скрывать. Потому что ей казалось, что у нее нет права плакать. Оно было у других — у Ма, у Шута.
Шута, которого она так хотела любить.
Но Шут даже не был ей другом. Не был и опекуном, которым мог бы, как я надеялась, стать. Шут был никем — потерянным и одиноким, но Бриз цеплялась за него в тщетной надежде получить хоть капельку тепла от того, чью душу сковал лед. Где-то в однообразии серых дней, наполненных пустотой, тянущим горем и выживанием, Шут был для нее искоркой иллюзорного счастья, и она тянулась к нему, отчаянно и безнадежно.
Тух был ближе. Но он не был тем, в ком она отчаянно нуждалась, не был другом, открыто и явно неравнодушным. Тухля, этот насмешливый циник, говорил вещи, которые она не желала слышать. Говорил, что пора взрослеть, пора учиться жить самостоятельно. Именно Тух устроил ее на первую работу, Тух нашел приличную лечебницу для Ма. Но вот душевного тепла, утешения, которое ей было так нужно, Тухля не хотел и не умел давать…
Бриз разворачивается. Там, позади, демонические твари, бездумные и по-звериному жестокие. Оскаленные пасти, вываленные языки с капающей белой пеной — все это обещает скорое избавление от жизни, полной одних лишь страданий. Жизни, в которой она так и не смогла найти себе места.
Она шагает вперед…
Где-то в глубине ее памяти вспыхивает другое воспоминание, свежее. Как она бежала за Шутом по ярмарке, жалея о сказанных в порыве ревности словах, бежала, желая только одного — ошибаться. Ошибаться в жутком, сдавливающем горло предположении, что Шут сейчас действительно предаст и ее, и меня. Сдаст властям, передаст в руки Правителю.
Бриз ненавидит себя. За это предательство, за всколыхнувшуюся злость, когда она увидела меня, живую, красивую, добившуюся того, о чем она и мечтать не могла, прозябая в городских трущобах. Бриз проклинает себя за ревность, зависть и неприятие. За неосторожные слова, брошенные сгоряча.
“Черная Луна”.
И ярмарка в ее памяти шелестит разноцветными шатрами, дымок вьется над раскаленными жаровнями, где обжигают кости для зачарованных амулетов. И от слез щиплет глаза, а сердце бьется в отчаянном ритме.