Собственно говоря, она еще не поняла смысла этого праздника для двоих. Ей было бы гораздо приятнее, съев сандвич, просто прижаться к Джеймсу и обнять его, чем ради всех этих деликатесов сидеть на другом конце стола, отделенной от него хрусталем, фарфором и серебром. Почему он решил, что ей это нравится?
Вечер по ее вкусу выглядел бы совсем иначе: она с удовольствием приготовила бы что-нибудь для Джеймса в своей мастерской! Что-нибудь французское, чтобы победить с помощью чеснока запах краски и скипидара. Она постелила бы на стол свою простую скатерть в красную клеточку, положила бы белый хлеб и поставила бутылку простого деревенского вина, которое так любила. В это время она могла бы показать ему свои картины и поговорить о том, что она еще хочет нарисовать. Но это были иллюзии! До тех пор пока Джеймс не узнает, что она Шарлотта, а не Эстер Виндхэм, все это останется мечтой.
Его молчание смущало ее.
— Джеймс, что с тобой?
Шарлотта отодвинула стул и пошла к нему. Не отвечая, он обнял ее за талию и уткнулся лицом в ее грудь. Низкий голос, который она так любила, теперь звучал глухо и отчужденно.
— У меня пропал аппетит. Это значит, что у меня появился аппетит на что-то другое. У меня есть шанс заманить тебя в соседнюю комнату?
Шарлотта почувствовала его руки, которые скользнули по ее спине, потом двинулись вперед и, лаская, охватили ее груди.
— А что ты хотел обсудить со мной? — спросила она, затаив дыхание.
— Позднее, я же сказал, позднее…
Прежде чем она поняла, что он хочет сделать, он вскочил и поднял ее на руки. Как это уже было однажды, он отнес ее в спальню, но сегодня это был не романтический жест, а сплошное нетерпение. Шарлотта совершенно не понимала, чем вызвана та спешка, с которой он снимал с нее одежду. Изящный соблазнительный лиф платья был для него обременительным препятствием. Вздрогнув, она услышала треск разрываемой ткани.
Она хотела протестовать, но то лихорадочное желание, с которым он стремился обладать ею, захватило и ее. Это было подтверждением того, что он ее любит, что она для него что-то значит. Но в то же время она испытала страх перед чужим человеком, который больше не был похож на того нежного любовника, который так баловал ее в последние дни.
— Джеймс, пожалуйста, ты делаешь мне больно…
Он не реагировал. Шарлотта попыталась освободиться, оказать сопротивление крепкой хватке, которой он держал ее на постели. Безуспешно. Это была борьба котенка с волком. Сравнение, которое невольно пронеслось у нее в голове, когда она увидела его глаза. Серебро, внезапно превратившееся в сталь. Холодные, пугающие глаза, в которых не было никаких эмоций. Что же произошло?
Он выпустил ее на короткое время, чтобы раздеться. Шарлотта поднялась и хотела уйти из постели, охваченная непонятным ужасом. Однако он быстро и больно схватил ее за запястье и потащил обратно.
— Джеймс, ты сошел с ума? Что это…
— Да, моя красавица, я сошел с ума из-за тебя…
— Пожалуйста, Джеймс, не так…
Но ее собственное тело выдало ее, в то время как дух протестовал. Он реагировал на ее ищущие руки, он шел ей навстречу во всем.
— Ты ведьма, Эстер Виндхэм. Соблазнительная маленькая ведьма! Таких, как ты, в средние века сжигали на кострах.
Хотя он и говорил шутливо, это не показалось ей смешным.
— Ведьмы могли нагнать страху только на узколобых, необразованных и глупых мужчин, — быстро возразила она.
— И они показывают даже самым интеллигентным мужчинам, где установлены границы для них.
Горячий язык, играющий с ее сосками, ввел Шарлотту в заблуждение, отвлек ее, и она потеряла нить разговора, хотя ей и было необходимо разговорить его. Что он думал? Почему стал совсем другим, таким чужим? Но его пальцы скользили, как игривые волны, по ее коже, оставляли после себя пламя и делали всякое сопротивление невозможным.
Хотя она до сих пор не считала себя ледяной горой, но легкость, с которой Джеймс покорял ее, снова ее ошеломила. Шарлотта задыхалась под его ласками, вся извивалась, молила об избавлении и наслаждалась каждой секундой.
Но у нее все время оставалось впечатление, что сердце Джеймса не участвовало в этом. Он не причинял ей никакой боли, но все же то, что он с ней делал, было почти мучением. Он довел ее до границы того, что она могла вынести, но сам владел собой и холодно играл с нею, как будто она была каким-то инструментом.