– Володе в детстве досталось…
– Если досталось, то я этого не помню. Ты всегда над ним квохтала: ах, бедняжка, с отчимом растёт! И что плохого сделал ему отец? Построже говорить с ним ты папе не давала, нам с Витькой больше доставалось. Вырастил, выучил. Высшее образование дал. Одному ему, родным детям не довелось.
– Но ты же выучилась, хоть и заочно…
– Я сама! До 19 лет меня учили и кормили. Дальше – сама! Ты мне со Славиком помогала, иначе бы не осилила. Я это ценю! Но… Володю и Витю ты жалела. А меня – почти никогда. Почему, мама?
– Они слабые, болезненные. А ты – сильная. Спортсменка.
– Ага. Помню, как мы с Володькой корью болели.
– Неправда! Тебе четыре года едва исполнилось, не можешь ты помнить.
– А вот помню. Мою кроватку в вашу спальню перенесли, за спинкой вашей кровати она стояла.
– Правда, мне сказали, что надо в темноте…
– А Володькину раскладушку в угол поставили. И он ныл почти без перерыва. А у меня почему-то всё время пачкались руки.
– Это сыпь. А тебе казалось, что грязь.
– Ма, а я ныла?
– Нет, только несколько раз попросила ручки тебе помыть. Да у тебя и сил не было. Всё время температура под сорок. Володя ныл, потому что болел в лёгкой форме.
– Вот! Ты их жалела, и они себя жалеть привыкли. За это я на тебя в обиде, что не научила себя жалеть.
– И что теперь?
– И всё. Не жалела, всё на себя грузила. От последней соломинки хребет переломился.
– Что ты говоришь!
– Да не ужасайся, я ещё не умираю. Но здоровье моё в дальнейшем не даст мне подработать. В бассейне я дежурить не могу. Уже предупредила Петровича, что не вернусь.
– Ну, уж дежурить-то…
– Спасибо, мама.
– А что, я неправду сказала?
– Я дежурный спасатель, а не смотрительница в музее. Бывает, что люди тонут, не слыхала про такое? Прошлой зимой пьяный дебил ученицу мою топил. Я её спасала, а он мне руку сломал. А какое спасение теперь, если у меня от влажного воздуха аритмия!
– Ты же сказала, что упала… про руку-то.
– Упала. И не один раз. К чему тебе подробности?
Словом, поговорили.
А вечером пришли Дима и Нина Васильевна. Он днём пытался дозвониться, узнать, сходила ли к Хованским, но Ларин телефон был отключён, поэтому позвонил на служебный и узнал о её болезни. Договорились навестить вместе. По дороге обменялись новостями. Услышав о нашедшейся «царице Тамаре» и её сыне, Нина Васильевна сказала:
– Господи, неужели вся эта история закончится? Мальчика пристроим, и наконец-то Лара начнёт приходить в себя! Как она пугает меня этой одержимостью им!
– А вы хорошо с Мишей знакомы?
– Вообще незнакома. Единственный раз видела его на похоронах матери. Да и Лара, ну, учила она его плавать когда-то, но только на похоронах узнала, что это Дунин сын. Она даже Дуню толком не знала.
– Вы близко знаете Лару? Вы понимаете, откуда эта одержимость?
– Да совесть у неё…
– Что совесть?
– Есть у неё совесть. А это плохо.
– Ну, вы сказанули…
– Понимаете, Дмитрий Сергеевич, совесть – она как шуба. Нельзя сказать, что не нужна, но надевается редко. Раньше, говорят, всю зиму носили, а теперь от силы несколько дней в году из-за изменения климата. А наденешь – реакция от окружающих негативная. Одни говорят, что выпендриваешься, у нас, мол, есть, но мы же не носим! А другие: сроду у меня её не было, и не нужна она. Возни, опять же, с ней много: просушивай, выветривай, нафталином пересыпай. Места много занимает в шкафу.
– Какой цинизм, – хмыкнул Дмитрий Сергеевич.
– Не цинизм, а здравая оценка.
В больнице первым делом она спросила Лару, успела ли та посетить Хованских. А услышав рассказ о визите, с робкой надеждой предположила: может, не он отец?
– Вот тут никаких сомнений, – вздохнула Лара. – Он, когда вывалился из ванной с мокрой головой… уши лопоухие, глаза близорукие, да ещё голову набок… господи, у Миши и так здоровье слабое, да к нему ещё наследственный алкоголизм!
– Ладно, не тушуйся, Юрка уже предложил Мишу после санатория к себе забрать на пару недель. Лечись, потом дальше думать будем! Обращусь в фонд, попрошу приёмную семью поискать. Только бы бабка активность сократила.