Дверь в дверь, тим находился напротив зала.
Лин перестал кричать часа полтора назад. Голосов тоже поубавилось. Пятый стоял, привалившись к предательнице-двери, чувствуя, как в левой руке медленно поворачивается раскаленный штырь. Он думал, что если его и выпустят отсюда сегодня, то лишь за тем, чтобы сделать следующей игрушкой в этой чудовищной забаве. Пусть. Лучше пусть его, чем Лина…
А еще через два часа его выпустили. Отвели в зал, где подле рельс для вагонетки, на заляпанном какой-то мерзостью полу лежал Лин. Полузнакомый надсмотрщик грохнул на пол ведро с водой, потом Пятый на самом краю сознания услышал лязг замка – и дверь в зал закрылась.
Первые минуты он просто стоял, бездумно глядя на Лина, потом присел на корточки рядом, не соображая, что делать. Разум отказывал. Пятый вдруг подумал о том, что тут происходило, и с ужасающей ясностью понял, для чего они закрыли дверь. «Если они откроют, я их убью, – пронеслось в голове. – Всех убью».
Истерзанное тело, лежащее перед ним, вздрогнуло. Лин, до этого момента остававшийся, вероятно, без сознания, слабо застонал. Смотреть на него было жутко – впрочем, как может выглядеть человек, которого насиловали много часов подряд несколько здоровых мужиков, насиловали и били, чтобы не сопротивлялся. Пятый осторожно протянул руку и потрогал Лина за плечо. Тот дернулся, как от электрического разряда, вскрикнул.
– Лин, это я, – жалобно, еле слышно сказал Пятый. – Они ушли, это я…
Он перевернул друга на спину.
Пустые стеклянные глаза. Лицо, искаженное гримасой такого страдания, что Пятого передернуло. Перемазанные рвотой и кровью волосы, свежий синяк на скуле, разорванная нижняя губа, бесчисленные ссадины и кровоподтеки на груди, шее, руках… Пятый усилием воли заставил себя посмотреть, что там ниже, но это оказалось настолько страшно, что он поспешно отвел глаза. Кровь, сперма, обрывки того, что еще вчера было штанами, и еще кровь, и еще…
«Господи, они же там всё разорвали, – отрешенно подумал он. – Сколько крови…»
Лин его не узнавал. И не понимал, что вокруг происходит, всё еще продолжая пребывать в кошмаре, который уже закончился. Пятый попробовал как-то привести его в порядок, но дело не пошло – от каждого прикосновения Лин вздрагивал, как от удара. Он уже не стонал, лишь временами слабо поскуливал, как раненное животное. Собравшись с духом, Пятый кое-как перетащил его в высокую часть зала, на сухое место, разодрал на части свою рубашку и всё-таки заставил себя, превозмогая всё нарастающий страх, смыть большую часть еще не успевшей присохнуть крови. Лина трясло, он, скорчившись, лежал на полу холодного зала практически голый, если не считать обрывков рубашки. Единственным способом как-то согреть его было лечь рядом и прижать к себе, но как только Пятый снова дотронулся до друга, Лин закричал. Пятый поспешно отступил, беспомощно повторяя:
– Не надо, это же я, это я!!
Крик перешел в хрип, Лин беспорядочно дергался, пытался закрыться руками от неведомо чего, плакал, его колотило всё сильнее. Пятый снова сел рядом, осторожно погладил друга по мокрым спутанным волосам. Лин опять застонал, словно прикосновение причинило ему боль.
– Это я, – в который уж раз безнадежно повторил Пятый. – Ну это же я…
Он лег рядом, опираясь на локоть, обнял Лина и осторожно притянул к себе, прижимая к своей груди худую израненную спину. Прижал – и замер, с тревогой вслушиваясь в неровное сиплое дыхание, ощущая всем телом чужую дрожь. Пятый старался не шевелиться, и через некоторое время Лин затих. Тело его, напряженное едва ли не до судороги, расслабилось, он стал ровнее дышать.
– Спи, – прошептал Пятый. – Всё будет хорошо… Ты только спи, пожалуйста…
Сам он спать, конечно, не смог. Через некоторое время снова напомнил о себе раскаленный стержень в левой руке, на которую Пятый сейчас опирался, но изменить позу, чтобы хоть как-то уменьшить собственную боль, он не рискнул. Сколько часов прошло до того момента, как дверь открылась, он так никогда и не узнал…
…То, что было дальше, Пятый помнил хуже. Лязг замка, чужие голоса, кто-то, повторяющий: «Господи, Господи», ледяные руки, которые он пытался отогреть в своих, тряска, машина, выложенные белым кафелем стены в смутно знакомом месте… «Повезло, не ел долго… сохраняется возможность заражения…» Позвякивание инструментов, белая дверь, растерянность, страх, непонимание… Всё сплелось в бесконечную серую нить, которая не обрывалась и не обрывалась, а потом взяла – и разом лопнула перетянутой струной.
Больше трех недель Лина продержали на первом предприятии. Чтобы максимально снизить шок, ему постоянно кололи транквилизаторы, но толку с них было… Первые трое суток Пятый, не отлучаясь, сидел рядом, в немом отчаянии глядя на бескровную белую руку, изо всех сил вцепившуюся в простыню, избегая заглядывать в пустые остекленевшие глаза, без тени мысли, подернутые тонкой пленочкой инфернального ужаса. Капельницы, осмотры, бесконечные уколы, швы, октябрьское тяжелое небо за окном, собственное бессилие и постоянный страх…
…На четвертый день Лукич заметил, что у Пятого «что-то не так с рукой». «Что-то не так» на поверку оказалось трещиной в кости, руку загипсовали. Позже Пятый сообразил, что руку сломал, пытаясь выбить дверь…
Из тяжелейшего шока Лина выводили почти месяц. Кое-как вывели – и тут же отправили обратно, на «трешку». Хорошо, хоть швы успели зажить…
…Полгода после этого Лин не выносил прикосновений. Вообще ничьих, даже если кто-то случайно до него дотрагивался, он шарахался в сторону. Бить его, конечно, не перестали, но надсмотрщики, вероятно, получили хорошее перо от руководства, поэтому подходить остерегались. Впрочем, какая разница, плетка есть плетка.
В тиме Лин отчаянно мерз, но ни под каким видам не позволял Пятому приблизиться к себе ближе, чем на метр. В морозы они обычно всегда спали, обнявшись, вжавшись друг в друга, чтобы хоть как-то согреться, но этой зимой Лин изменил привычному правилу…
…Когда через полгода он неожиданно сам пришел греться – Пятый сначала удивился, потом на него накатила волна испуга, а за нею вдруг пришла боль, невыносимая внутренняя боль. Лежа рядом, уткнувшись лицом Рыжему в плечо, он неожиданно для себя вдруг заплакал – беззвучно, зло, отрешенно, словно слезы эти были чем-то, чем он сейчас пытался отгородиться от того, что измучило его за эти полгода, измучило невыразимо…
– Ты что? – шепотом спросил тогда Лин.
– Никогда… никогда больше… не позволю…
– Что?..
– Господи… я же – не они… Если ты мне не верил, то кто я тогда?.. Господи, в жизни своей, Рыжий, никогда… Ты же думал, что я… как они… но я же… Грязь, мерзость какая… В мыслях никогда не было…
Лин сел, повернулся к другу, посмотрел на него виноватыми глазами. Потом неловко обнял, и они почти полчаса просидели неподвижно.
Всё, что можно было сказать – и на всю оставшуюся жизнь – было сказано за эти полчаса. Не словами. Потом было очень и очень много всего, и Лин сам единственный раз нарушил это непреложное правило – слишком уж сильно не понравилась ему ситуация… Да и выхода другого не было.
Пятый не разговаривал с Рыжим не четыре месяца, а дольше – почти весь отпуск. Не от обиды – от стыда. От того, что опять не уследил за собственным телом, пропустил момент входа в неадекват, не оценил область этого неадеквата, и друг оказался вынужден делать с ним то, что сам он обещал никогда не делать – ни с кем.
«Да, – подумал Пятый. – Я умею злиться долго. Особенно – на себя».
После неудачной попытки извиниться Клео был молчалив и замкнут: Рауль следил за ним с беспокойством. Кто бы мог подумать, что невинный вроде бы инцидент способен вогнать блонди в подобное состояние… «Интересно, – думал Рауль, – понимает ли сам Клео, что ему просто-напросто стыдно? Ох, сомневаюсь…»