Мутный взгляд на голоэкран обнаружил там Артура на фоне грязновато-белых, явно больничных стен.
— Олег, что с тобой? Ты пропустил два моих сообщения.
Кажется, в его голосе я не услышал укоризны. Скорее беспокойство. Я промолчал, сделав вид, что сосредоточенно смотрю на экран. Хотя его сильное мерцание, словно сигнал шёл откуда-то совсем издалека, с границы Солнечной системы, резало по глазам, вызывало тошноту.
— Случилось-то что? — поинтересовался я, стараясь говорить тихо, не двигая головой, чтобы не растревожить уже затихающую боль.
— Нужно, чтобы ты приехал сюда. В клинику. Сможешь?
— Зачем?
— Эва пришла в себя и хочет рассказать кое-что о секте, о Макбрайде. И тебе стоило послушать. Это важно, Олег.
Тащиться на другой конец Москвы жутко не хотелось. Но такой случай я не мог упустить. Если Никитин вдруг решил поделиться информацией, значит это очень важно.
— Хорошо, сейчас прилечу, — пробурчал я, растирая виски.
— Нет, Олег. У этой клиники нет взлётно-посадочной площадки ни для твоего космолёта, ни вообще для любого летательного аппарата. Приезжай на машине. Я передал тебе координаты.
Я решил не вызывать машину, а просто поехать сам на байке. Загрузил в его компьютер маршрут. Без него никак. Москва накрыта хитросплетением туннелей из прозрачного нанобетона, которые проходят между высоченными башнями и поднимаются до двадцатого этажа, а то и выше. И не заплутать в этом лабиринте очень сложно. Днём это выглядело как сверкающая на солнце паутина, а ночью, как рождественская гирлянда из ярких красных и голубых огоньков.
Я мчался по широкой бетонке, будто ножом распоровшей серо-стальные остроконечные холмы. Врубил на полную мощь композицию «Нежный кошмар» группы «Сны Армагеддона», которая стала особенно популярной в последние годы. Разумеется, из-за того, что все люди на Земле осознавали, что конец света близок, но относились как всегда легкомысленно. Длинная, сложная музыка, сотканная из нежных переливов и оглушающих звуков глюкофона. Поначалу это кажется какофонией, но потом вступает солист — Николас «Скальпель» Боуи и соединяет в единое целое все звуки, а затем нарезает мелодию пластами, снимая слой за слоем. Голос у него потрясающий, на шесть октав, если не больше.
Я ворвался в город, и тут же замелькал, слившись в единое месиво, оранжево-чёрный бордюр по обеим сторонам. А на периферии зрения развернулась панорама стройных башен делового центра, залитых кроваво-красным светом закатного солнца. Я, то взлетал на самый вверх лабиринта, то спускался ниже земли, мчался мимо медленно тащившихся грузовиков и юрких маленьких электромобилей. Небоскрёбы сменились на унылые многоэтажки. Затем и они исчезли. И теперь мимо проносились пятиэтажные из красно-коричневого кирпича дома с маршами обветшалых лестниц на фасадах, словно из двадцать второго века я попал на два столетия назад.
И, наконец, цель моего путешествия — между двумя домами с глухими без окон стенами, втиснулась клиника из грязно-белого камня. Я оставил байк на стоянке, удивившись малочисленности транспорта, и направился к входу, отделанного когда-то отполированным серовато-бежевым мрамором, уже потерявшим блеск от времени, покрытого паутинкой трещин.
Залитый ярким светом зал. Мраморный пол, скамейки по стенам. И пустота. Ни стойки, ни колоны с панелью вызова справочного экрана, как это обычно бывает. Я помотал головой по сторонам. Попытался соединиться с интерфейсом клиники, но безуспешно. Потом решил связаться с Никитином. И вновь неудача. Это стало злить. Что за чертовщина, скажите на милость?
И тут пелена спала с глаз. Свет потускнел, пол превратился в плохо пригнанные друг к другу доски. А все помещение заполнили стеллажи с наваленными на них ящиками.
Из полутьмы шагнуло трое. Я резко обернулся и заметил ещё троих. В их руках проступили очертания автоматов-пулемётов. Ну надо же, шестеро на одного. Не слабо. Хотя радости мне это не доставило. Наоборот, обрушился душный жаркий стыд. Попался я так глупо, что даже не ощутил по-настоящему страха.
— Не хватайся за свой бластер, Громов, — один из троицы, тот, что был пониже в плечах, худой, но держался солидно, или скорее развязно, хотя оружия в руках не держал. — Здесь ничего работать не будет.