Сколько раз я вела репортажи о похоронах известных людей: политиков, актёров, писателей, художников. И всегда старалась запомнить, как можно больше ярких деталей, мыслей, которые появлялись у меня в тот момент, хотя бесстрастные око нескольких голографов фиксировало тщательно всю обстановку.
Но сейчас не хотелось ничего запоминать. Наоборот, я мечтала закрыть глаза, умчаться мыслями туда, где не слышна траурная музыка, шарканье ног, речи. От всего этого хотелось взвыть, упасть в истерике и зарыдать. Как тяжела обязанностей живых по сопровождению мёртвых.
Заглушая унылую мелодию духовых, послышался нарастающий гул турбин. Под куполом неба закружились в вальсе истребители. Синхронно пронеслись навстречу друг другу над гробом, оставляя за собой вихревые жгуты, окрашенные в траурный чёрный цвет. И перехватило горло, сердце сжала холодная тоска, когда перед мысленным взором вспыхнул божественный танец самолёта на том самом, первом авиашоу. И зачем я только пошла туда. Не увидела бы никогда — не влюбилась. И не мучилась так сейчас.
И вот, всё закончилось. Гроб с символическим телом медленно спустился в нишу и на его месте возникла серая плита с выбитыми на ней именем Олега Громова и датами его жизни и смерти.
Что делать мне теперь, с этой гулкой пустотой внутри. Куда деваться от мучительных мыслей? Впрочем, мучиться осталось недолго. Я уже всё решила. Только грызла совесть, совсем немного, что Артур, который так доверчиво держал меня сейчас под руку, выбросил на ветер столько денег. Но ведь я не просила возвращать меня с того света. Не просила! Если бы не нашлись деньги на восстановление функций мозга, моё тело-овощ просто отключили бы от аппаратов поддержки жизни.
Но внезапная мысль озарила меня, как ослепительная вспышка, разорвавшая тьму. И принесла невероятное облегчение, от которого боль стала не такой острой. Я сделаю репортаж о Олеге, и создам о нем биографию. Ведь я столько знаю о нём, о его привычках, увлечениях. А теперь и о его работе. Да, он не известный художник, или писатель. Не режиссёр, и не знаменитый певец, но он просто мужественный и сильный человек.
Никитин отвёз меня в клинику. А там мою просьбу восприняли спокойно, даже равнодушно. Никто не стал задерживать или уговаривать меня. И я переселилась на базу. Мне выделили небольшую комнату, и позволили оформить так, как я хотела сама. Теперь я могла разговаривать со сослуживцами Олега, записывать истории, которые казались иногда смешными, иногда совершенно не реальными. Но образ его становился всё более объёмным, по-настоящему оживал для меня. И стало казаться, что Олег где-то здесь. Я не могу встретить его, увидеть, но не потому что его нет на свете, а потому, что он занят.
Круглые сутки грозно гудели турбины, так что дребезжали стекла в окнах. Взлетали и садились космолёты. Представить не могла, что пилоты должны столько посвящать тренировках. Когда не спалось, я выходила на аэродром, когда только-только заря занималась за высокими стенами, набрасывая на космолёты, ангары, диспетчерскую вышку сияющее алое покрывало. И думала о том, что Олег также вставал по утрам, проходил по плитам пластибетона, вдыхал утреннюю прохладу, смешанную с резким запахом синтетического топлива и резины. Эти стены слышали его голос, которым он мог властно и резко отдавать приказы и в то же время мягко и дружелюбно похвалить, поддержать. Он не смог выгнать ни одного пилота, даже самого бесперспективного. Если парень не вписывался в общую команду, Олег делал все, чтобы помочь ему.
А потом я встретилась с Яном Беккером, который стал командиром подразделения. Он почему-то ускользал от меня под разными, порой нелепыми предлогами отказывался разговорить. Это вначале удивляло, потом злило. Потом мне просто хотелось подстеречь его и спросить напрямую, почему он избегает меня? Он словно пытался скрыть от меня какую-то важную часть жизни Олега. И тут Беккер сам позвал меня.
Его кабинет скорее напоминал диспетчерский центр или капитанский мостик. Перед дугообразным столом из светлого пластика — высокая голографическая панель до потолка с быстроменяющейся информацией. Все стены закрыты такими же панелями.
Не успела я присесть в кресло, как Беккер почти без предисловия начал рассказывать о Олеге и только в превосходных степенях. Я всё это слышала уже от других пилотов, но никто из них не произносил такие хвалебные речи. Это выглядело пафосно. Но в то же время, я ощущала, что Беккер был честен со мной, и с собой. Он выплёскивал те чувства, которые мучили его, также как и меня. Он словно читал мои мысли. И казалось каждой фразой заводил себя. Сжимал и разжимал кулаки, губы нервно поддёргивались. И яростно блестели глаза.