Если бы фюрер германской нации мог ознакомиться со статьёй начальника штаба 4-й немецкой армии генерала Гюнтера Блюментрита о Московской битве (сборник «Роковые решения»), которую он написал в ином мире, то с удивлением прочёл бы в ней: «Поведение русских войск даже в первых боях находилось в поразительном контрасте с поведением поляков и западных союзников при поражении. Даже в окружении русские продолжали упорные бои».
Многие из них там, в будущем, где война начиналась для Германии более удачно, пытались оправдываться за срыв плана «Барбаросса» более совершенным оружием, неожиданно обнаружившимся у Советского Союза. Да что там говорить о фронтовиках, оправдывающихся за поражения в мемуарах, если даже министр пропаганды доктор Йозеф Геббельс уже в августе 41-го признался: «Мы серьёзно недооценили советскую боеспособность, и, главным образом, вооружение советской армии. Мы даже приблизительно не имели представления о том, что имели большевики в своём распоряжении». Интересно, в каком месяце он сделал подобное признание в этом мире? В июле или ещё в июне? Когда аналитики собрали более или менее внятную информацию о тех технических новинках, используемых РККА, или когда через неделю боёв стало ясно, что «лёгкой прогулки» на восток не получится?
А ведь всё было так красиво, с характерной для немцев педантичностью, распланировано: «ди эрстэ колоннэ марширт, ди цвайтэ колоннэ марширт…». И вдруг — «только сопротивление, всегда сопротивление, каким бы безнадёжным оно ни было». Ожесточённое сопротивление с самых первых минут боевых действий, не прекращавшееся ни на минуту. Даже в том же Таллине, где не сохранилось ни одного целого дома, добровольцы, оставшиеся прикрывать отходящих из города товарищей, многие раненые и не способные самостоятельно передвигаться, до последнего отстреливались от ударных групп солдат вермахта, осторожно пробирающихся по развалинам. А потом, чтобы не попасть в плен, взрывали себя и окруживших их врагов последней гранатой.
Генералы, ни один из которых ещё не побывавший в Таллине, могли это легко представить, потому что уже не единожды получали доклады о подобном поведении «большевистских фанатиков», так сильно отличающихся от благоразумных европейцев, с которыми им до 22 июня 1941 года приходилось воевать. Да и выводы о потерях, понесённых при штурме города, продолжавшемся более двух месяцев, они могли сделать. Приблизительно, но могли: никак не меньше четырёх-пяти дивизий только убитыми, ели считать погибших не только непосредственно при штурме города с населением менее 150 тысяч человек, но и в боях на оборонительных рубежах вокруг него.
Да и про четыре советских столицы Гитлер соврал. В отличие от другого мира, Латвия, Литва и Эстония не были отдельными ССР, а имели статус Прибалтийской АССР Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. По сути — область республиканского подчинения. А из столиц союзных республик нацистский флаг со свастикой развевается лишь над Минском, взятом едва ли не на последнем издыхании тяжелейших приграничных сражений.
Но Гитлера несло.
— Что вы мне сегодня утром сказали, Фриц? — резко повернулся он к рейхс-министру вооружения и боеприпасов Тодту. — Вы меня призвали: «Мой фюрер, войну необходимо немедленно прекратить, поскольку она в военном и экономическом отношении нами уже проиграна». И что же? Наши войска в Ревеле! Всего триста километров осталось до Санкт-Петербурга, почти вдвое меньше, чем доблестные германские солдаты уже прошли к этому городу от границы Восточной Пруссии. У большевиков не осталось сил, чтобы противостоять им. Наша разведка докладывала мне, что поступление пополнений в Ревель в последние дни практически прекратилось. Значит, ещё один нажим, ещё один решительный удар, и мы дойдём до столь почитаемого красными второго по численности населения города России. Все, все наши резервы — на преследование бегущих русских! Нельзя останавливаться, необходимо на их плечах ворваться в Санкт-Петербург.
— Но, мой фюрер, наши войска, штурмовавшие Ревель, вымотаны и обескровлены многодневным сражением.