— Т-т-ты хочешь, Коба, ему подкинуть де-езинформацию? — сообразил Молотов.
— Не совсем дезинформацию. Среди материалов потомков я читал кое-что про «инопланетные» разработки немецких учёных. Про всевозможные «летающие блюдца», нацистскую базу подводных лодок в Антарктиде и даже на обратной стороне Луны. Так почему какой-нибудь разгильдяй-чекист не может в пьяном виде потерять папку со сведениями об этих объектах? В противовес данным о наших контактах с потомками, которыми немцы хотят поделиться с американцами. Ну, или каким-то иным способам получить возможность ознакомиться с ними: твои люди, товарищ Берия, способны придумать, как ознакомить американцев с этими выдумками, намного лучше, чем я.
Задумку Вождя Лаврентий Павлович оценил мгновенно: информация о том, что, имея указанные объекты, немцы, подбрасывающие союзникам СССР сведения об иновремённой сущности неких партнёров советского государства, зародит сомнения в откровенности нацистов. Янки, скорее, поверят в то, что Гитлер выдаёт наработки собственных учёных за добытые в боях трофеи, стараясь избежать наказания за объявленную Америке войну. И, как минимум, отвлекут американские разведки на поиск доказательств существования опережающих время разработок гитлеровцев.
40
До Смоленска — чуть больше двадцати пяти километров. Всего-то один дневной пеший переход, но только если бы этому не мешала расположенная на подступах к городу немецкая линия обороны. Её-то и не смогли прорвать гвардейцы 2-й мотострелковой тогда, в январе, когда гнали гитлеровцев на запад. Может, и смогли бы, если бы хватило боеприпасов. Но, как выразился один из «добровольцев», история не знает сослагательного наклонения. Вот и пришлось роте Юдина остатки зимы и начало весны стоять в обороне возле станции Кардымово.
На этот раз для пополнения их не стали отводить в тыл. Красноармейцев и боевую технику получали непосредственно на передовой, во время ротации, когда один полк дивизии заменял другой в траншеях. К радости Виктора, среди прибывающих было много возвращающихся из госпиталей ребят, уже воевавших в их батальоне в Белоруссии: и под Глуском, и на Березине. Причём, тех, с кем он бок о бок сражался южнее Минска, переводили из других частей, куда они попали ещё до приказа о направлении выздоравливающих именно в те полки, где они бились до ранения. Ну, и получившие лёгкие ранения уже под Вязьмой, разумеется.
Это зимнее контрнаступление, продемонстрировавшее всему миру, что германских вермахт не является непобедимым, стал поводом для серьёзных перемен. Выразившихся в том, что теперь красных командиров стали официально называть офицерами, а в Армии в целом вместо знаков различия на петлицах ввели погоны. Как было написано в газете «Красная Звезда», «Погоны были традиционным украшением доблестной русской армии. Мы, законные наследники русской воинской славы, берём из арсенала наших отцов и дедов всё лучшее, что способствовало поднятию воинского духа и укреплению дисциплины. Введение погон ещё раз подтверждает славную преемственность воинских традиций, которая так ценна для армии, любящей своё отечество, дорожащей родной историей. Погоны не только деталь одежды. Это знак воинского достоинства и воинской чести… Надевая погоны — новые знаки различия и воинской чести — мы почувствуем ещё явственнее тот долг, который лежит на армии, защищающей родину от немецко-фашистских банд. Народ даёт армии эти знаки чести, требуя при этом, чтобы честь армии поддерживалась на полях сражений».
Решение, прямо скажем, воспринятое довольно неоднозначно. Особенно — среди старших офицеров и красноармейцев, участвовавших в Гражданской войне. Многие из них восприняли это как возрождение «золотопогонников», хотя советские погоны очень сильно отличались от погонов царских времён.
На удивление, полное одобрение этот шаг вызвал у «добровольцев». Высказывались они (очень осторожно, стараясь не привлекать внимания особистов) в духе «наконец-то» или «молодец, Сталин! Даже раньше, чем у нас». Но немедленно замолкали, когда начинались расспросы, «когда это у вас?».
Правда, введение погонов и вообще новой полевой формы, объявленное ещё в конце марта, откладывалось на время перехода на летнюю форму одежды. А поскольку под Смоленском этот переход случился в середине апреля, к моменту, когда Юдина вызвали в Ярцево, в Особый отдел армии, он уже щеголял тремя звёздочками на каждом плече.
Вызов, естественно, его обеспокоил. И, самое главное, посоветоваться о том, как вести себя с особистами, было не с кем: комбат Игорь Ларионов в том самом конце марта, находясь в передовых траншеях, получил пулевое ранение, и теперь «отлёживался» в госпитале. Но писал, что идёт на поправку, и скоро вернётся в строй. «Плечо пробито левое, пистолет и карандаш держать могу, так что скоро ждите назад».
Как и предполагал Виктор, вызов касался всё той же истории с Магдой. Уже другой особист подробно расспросил у него про взаимоотношения с этой женщиной, а потом задал совершенно неожиданный вопрос:
— Вы, товарищ, старший лейтенант, вступали с ней в половую связь?
Юдин от неожиданности смутился, а потом вспылил:
— Товарищ лейтенант госбезопасности, рассказывать о своих личных отношениях с женщинами не по-мужски!
— Как мужик, я тебя, старший лейтенант, полностью понимаю. Но только в настоящий момент я — не мужчина, а официальное лицо, выполняющее возложенные на него обязанности. И тебе придётся ответить на мой вопрос.
— И что с того, что вступал? Вам рассказать, сколько раз и в каких позах мы это делали? А вы из этого сделаете вывод, не завербовала ли она меня таким образом работать на немцев? Так я уже в бою не единожды доказал, что верен Советской Родине!
— Не хами, Юдин! — оборвал Виктора чекист. — Мне нужно было проверить то, что утверждает твоя Магдалена. Держи от неё послание, отец!
Особист протянул старшему лейтенанту письмо, обыкновенный «солдатский» треугольник, на котором крупным красивым почерком были выведены номер полевой почты и имя адресата: «Юдину Виктору».
'Здравствуй, миленький, — с грамматическими ошибками, путая белорусскую и русскую грамматику, писала Магда. — Я сейчас нахожусь в партизанском отряде, но после того, как просохнет земля, и на партизанском аэродроме смогут принимать самолёты, меня обещают отправить в советский тыл.
Пан Заремба и Владька, как ты ушёл к своим, записались в полицию. И когда моя беременность стала заметна, пан Заремба меня выгнал из дома. Но я так и не рассказала ему, кто отец ребёнка: он бы меня просто убил за это. Пришлось уйти в лес, где, как я знала, есть партизаны. Они тоже встретили меня враждебно из-за отчима и брата. Очень уж они много зла принесли и партизанам, и людям вообще. Но с паном Зарембой они посчитались, а Владька до сих пор зло творит, будь он проклят.
Меня хотели отправить в тыл раньше, но партизанский доктор побоялся, что я не перенесу полёта: ещё вдруг рожу в воздухе. Поэтому пришлось рожать твоего сына в лесу, в землянке партизанского отряда. Родила крепкого хлопца, которого назвала твоим именем. А скоро, когда у нас сможет приземлиться и тяжёлый самолёт, полечу в Москву.
Где буду жить, ещё не знаю. Потому, как прилечу, напишу тебе снова.
Твоя Магда.
А это — ладошка твоего сыночка'.
Ошарашенный таким оборотом Виктор, «проглотив» письмо, какое-то время блуждал взглядом по кабинету, а потом принялся перечитывать написанное снова, уже более вдумчиво. Чекист не мешал ему, пока он не перечитал послание повторно.
— Вот и скажи теперь: должен ли я был проверить, от тебя ли ребёнок этой… падчерицы полицая? А вдруг ты тут не при чём, и она всё выдумала, чтобы втереться в доверие партизанам?
— Спасибо, товарищ лейтенант госбезопасности! Она уже прилетела?
Чекист засмеялся, глядя на волнение старшего лейтенанта.
— Через несколько дней прилетает: немцы их лесной аэродром разбомбили, и партизанам пришлось готовить новый. Так что, если поспешишь, то можешь успеть встретить сына в Москве. В Штабе партизанского движения роль твоей… пассии в разгроме полицаев в Свислочском районе Белостокской области признали важной, и просили помочь ей встретиться с тобой.