Фредрик Шёберг
Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы
Перевод со шведского Анны Савицкой
Тем вообще только три: любовь, смерть и мухи. Сколько существует человек, его постоянно сопровождает это знание, этот страх перед ними, сознание их присутствия. Первыми двумя феноменами пусть занимаются другие. Я же возьмусь за мух — они лучше людей, за исключением женщин.
Аугусто Монтерросо
1. Проклятье голодающего класса
Зто было в те дни, когда я часто бродил по вечерам с ягненком на руках по кварталам, прилегающим к площади Нюбруплан. Я помню это как сейчас. Стояла ранняя весна. Воздух казался сухим, будто пыльным. К вечеру обычно холодало, но по-прежнему чувствовался оставшийся от теплого дня запах земли и нагретых солнцем прошлогодних листьев. Когда я переходил улицу Сибиллегатан, ягненок начинал обреченно блеять.
Днем ягненок жил в Королевской конюшне, неподалеку от набережной, среди избалованных лошадей короля, и мы понимали, что он, должно быть, чувствовал себя там чужим, равно как и вечерами — в театре. Я не разбираюсь в ягнятах, но этот явно был совсем малыш. По всей видимости, нескольких недель от роду. Служить на сцене живой метафорой, вероятно, было для него испытанием, тем более что пьеса — драма американца Сэма Шепарда "Проклятье голодающего класса" — местами казалась бурной, шумной и неудобоваримой даже взрослым людям. Бедное животное, наверное, стискивало зубы и, хочется надеяться, думало о чем-то своем. Расти оно, во всяком случае, росло, и даже быстрее, чем мы рассчитывали.
Ягненок стал раз и навсегда моей заботой. Странное стечение ряда случайностей и моих поисков себя обернулось тем, что я уже два года служил в Королевском драматическом театре, а поскольку работал я бутафором и задача моя была следить за реквизитом разных постановок, часто довольно странным, на мою долю и выпало забирать перед каждым спектаклем из Королевской конюшни несчастного ягненка. Я носил его на руках. Наверное, мы очень мило смотрелись вместе весенним вечером. Во время спектакля ожидалось, что ягненок (позднее овца) будет периодически выходить на сцену и своевременно уходить с нее, не произнося ни звука и желательно не пачкая кулис, причем каждый раз с предельной точностью, как при любой смене декораций. В полной темноте.
Пока шли репетиции, мы намеревались использовать механического ягненка — курчавое чучело с двигающейся головой и встроенным репродуктором, который бы приводился в действие путем простого нажатия кнопки помощником режиссера и точно в нужный момент издавал милое блеяние. Однако когда наш режиссер наконец увидел этого дорогостоящего робота, то раздумывал не более четырех секунд и объявил наши усилия никуда не годными. Убрать немедленно. Раз в авторской ремарке сказано "живой ягненок", то нужен живой ягненок, а не игрушка. Тем самым все было решено. Ответственность за ягненка возложили на меня. А потом получилось так, что той весной я стал спрашивать себя, чем же я, собственно говоря, занимаюсь и ради чего.
Можно, конечно, спросить себя — а что вообще забыл в театре молодой энтомолог? Ответить на этот вопрос и вправду довольно сложно, и, думаю, особенно углубляться в него нам не следует. Кроме того, это давняя история. Давайте попросту предположим, что молодому человеку хотелось производить впечатление на девушек. Энтомологам такая возможность предоставляется не часто. Или лучше скажем, например, что всем нам периодически необходимо безрассудно срываться с места и пускаться в бегство, чтобы не сделаться безликими отражениями ожиданий окружающих и чтобы набраться смелости припоминать какую-нибудь из тех дерзких, великих мыслей, что побуждают ребенка встать среди ночи и с бьющимся сердцем записывать тайный обет на дальнейшую жизнь.
В любом случае, работа эта была увлекательной. Интересной и захватывающей для провинциала. Ничто так не помогает выбить из головы страх, как большой театр в чужом городе, ничто не опьяняет больше, чем впитавшиеся в его стены мечты. Конечно, я плохо разбирался в художественных приемах режиссеров или в скрытом подтексте пьес. В разных нюансах и профессиональных тонкостях. Но меня это не волновало, во всяком случае поначалу.
В Швецию вернулся из Мюнхена Бергман, и все превратилось в сплошной праздник. На большую сцену с невероятным шумом вышел Шекспир, и мы тихонько прокрадывались на колосники или в кулисы, пытаясь хоть мельком увидеть мастера, и тут же превращали подмеченное в анекдоты о его причудах и легендарной магии — в маленькие невзрачные истории, которые в городских ресторанчиках звучали ярче и смелее и с легкостью вызывали зависть и интерес к персоне рассказчика. Подобно броненосному крейсеру вышел Гоголь, стал сокрушать сопротивление даже самой стойкой публики Нурен. Стриндберг, Мольер, Чехов. Возможно, я относился ко всему этому проще, чем остальные молодые рабочие сцены, бутафоры, костюмеры, статисты и ассистенты с непонятным родом занятий, которыми театр просто кишит, проще — поскольку почти все они сами хотели быть знаменитыми артистами, сверкающими в лучах рампы, и сильно страдали от успехов других и непредсказуемости требований при поступлении в театральную школу.