Мои знания часто оказываются недостаточными, но их хватает для того, чтобы сформулировать, по крайней мере, удовлетворительно обоснованную гипотезу. По применимости с гипотезой не сравнится ничто. Особенно поскольку собирателю периодически приходится выдерживать беседы с бескультурными людьми, считающими, что человек, способный обидеть муху, является аморальным и жестоким. Они принадлежат к экологическому типу, да простят мне это выражение; флагелланты-самоби-чеватели, которые кротко сидят на корточках возле своих дурно пахнущих дачных компос-тов и благочестиво отдыхают, пребывая в убеждении, что с большой частью жизни на Земле уже покончено. Их мучают кошмары исчезновения видов — это заметно по их печальным глазам.
И вот тут нужна гипотеза во всей ее живительной силе. Chrysotoxum vernale — прекрасный кандидат.
Прибегнув ко всем риторическим уловкам, на какие только способен, я ухожу от темы и говорю что-нибудь, не имеющее к ней прямого отношения, о том, как Линнея в свое время при виде самой красивой бабочки нашей фауны настолько взволновало богатство природы, что он окрестил ее Parnassius Apollo — бабочкой Аполлоном. Эту бабочку знают все — разумеется, по картинкам, поскольку в действительности милость наблюдать за ее неловкими передвижениями над затопленными лугами и пологими скалами выпадает все меньшему числу людей. Из большинства провинций, где этот вид прежде летал, он исчез, и сейчас, в самое последнее время, бабочка Аполлон является обычной только кое-где на юго-восточном побережье. За последние пятьдесят лет что-то произошло, не ясно, что именно, но ученые занимаются исследованиями и все громче говорят о том, что больна сама почва, где раньше летал Аполлон. Они думают, что окисление активирует в земле вещества, которые попадают в растения, которые попадают... ну, точно не известно, хотя их предположения указывают на существование связи.
Говорят, наличие бабочки Аполлон на острове связано с тем, что скальный грунт состоит из извести и это помогает почве противостоять всевозможным ядам и вредным испарениям, порождаемым крупным населенным пунктом.
Во всяком случае, это гипотеза, и ее можно применить и для объяснения случая журчалки Chrysotoxum vernale.
Услышав о наличии гипотезы, недоверчивый собеседник испытывает некоторое облегчение — отчасти потому, что он всегда чувствует себя слабым лучом света в уютной темноте апокалипсиса, отчасти — поскольку считает, что перед ним стоит идеалист, исследователь-недоучка, героически положивший жизнь на то, чтобы пополнить список злодейств нашего времени путем поиска находящихся на грани исчезновения мух. Моя охота внезапно становится делом богоугодным, чуть ли не достойным восхищения подвигом свидетеля — оценка, естественно, лестная, но выдвигать моим главным мотивом сомнительную в эмпирическом отношении пользу для естествознания было бы просто нелепостью и верхом лицемерия. Я просто считаю подобное чтение необходимым.
Никто не учится отличать пение лесного жаворонка от пения полевого жаворонка, чтобы уметь быстрее замечать надвигающиеся катастрофы. Это приходит позднее. А мухи просто поменьше, и их больше. Но движущая сила та же — и воздаяние тоже. Уместно ли здесь говорить о красоте?
Когда в марте с юга прилетают лесные жаворонки, с теми, кто узнает их голоса, что-то происходит. Со всеми остальными, наверное, тоже что-то происходит, поскольку птичье пение — всегда птичье пение, но вскоре весь лес наполняется малиновками, лесными завирушками, певчими дроздами, зеленушками, пищухами обыкновенными и крапивниками, которые поют изо всех своих сил, и тогда это хрупкое счастье будто бы разбавляется. Только когда ты научился их различать и знаешь их по именам, можно читать дальше и под конец понять. Чем больше глосс ты знаешь, тем богаче впечатление. Как при чтении книги. Чтение нужных книг редко доставляет самое большое удовольствие.
Телевидение научило нас смотреть на природу как на фильм, как на нечто сразу понятное и доступное, но это лишь иллюзия. В реальности объясняющий закадровый голос отсутствует; то, что внешне представляется великолепным искусством и приятной музыкой, для непосвященного становится в основном непроходимой массой текста на чужом языке. Поэтому лучшим ответом на вопрос, почему я собираю журчалок, в конечном счете, пожалуй, будет: потому что я хочу понимать даже написанное мелким шрифтом на том единственном языке, который, сколько себя помню, считаю своим.