Я прилетел с Таити и должен был продолжить путь другим самолетом до Лондона. Потом поездом домой. Мой рейс отправлялся только через десять часов. В сон меня особенно не клонило.
В ту ночь пассажиров в транзитном зале почему-то было немного, но напротив меня на таком же диване, по другую сторону низкого стола, сидела женщина моих лет и читала книгу Эдуардо Галеано. Мы разговорились, как это обычно бывает в аэропортах по ночам. Женщина оказалась из Чили. Она направлялась домой в Сантьяго с Гаваев, где, если я правильно помню, была на каких-то курсах при университете. Ей тоже предстояло ждать десять часов. Разница в вылете наших рейсов составляла всего несколько минут. Улетаем одновременно. Больше никогда не увидимся. Мы начали разговаривать.
Двадцать часов. Десять ее и десять моих. Словно в стеклянном пузыре.
Возможно, необычайную откровенность спровоцировали просто усталость и разница во времени, не знаю. Кроме того, я был болен — ощущал физическую слабость из-за осложнений после малярии и эпидемического гепатита. Наверняка можно найти и другие объяснения. Моя теория, моя гипотеза состоит в том, что само время представляло собой некий остров, и потому я в ту единственную ночь понял о смысле путешествий нечто неповторимое. Я слышал, как произнес это. Потом я годами посещал аэропорты только для того, чтобы поговорить с людьми, собиравшимися покинуть страну, а возможно не только ее, но мне так и не удалось отыскать тайное знание.
Мало какая книга захватывала меня сильнее, чем "Отмеренное время" швейцарского юриста Петера Нолла (1926—1982). Он написал ее в последний год жизни, когда уже знал, что скоро все будет кончено, и я не могу объяснить этого словами, могу только в меру своих возможностей рассказать, что с тех пор все стало проще — не потому, что я кое-что узнал о своем времени, а поскольку ограничения совершенно другого рода, которые я сейчас постоянно ищу, тоже... Да, философ из меня всегда был неважный. Давайте скажем, что ограничения приводят меня в хорошее настроение.
И как всегда, когда ты сдаешься, тебе открывается маленькая щелочка, в которую может протиснуться неожиданное, именно потому, что ты считаешь: терять уже нечего.
Как-то днем, в одну из пятниц января, я предпринял последнюю попытку пообщаться с искусствоведом, с которым связывался еще осенью, пытаясь разузнать о чрезвычайно своеобразной, по слухам, коллекции произведений искусств, окружавшей Рене Малеза под конец жизни. К тому моменту я проследил путь картин до бомбоубежища, расположенного где-то глубоко под кафедрой искусствоведения Университета Умео, куда они попали по договору дарения, заключенному в середине 1970-х годов, за несколько лет до смерти Малеза. Человек, которому я сейчас звонил, единственный обладал более подробной информацией о картинах. Он о них писал. Составил каталог с комментариями. Но рукопись много лет пролежала неопубликованной, а он, как это свойственно научным работникам, не хотел выпускать текст из рук. Это можно понять. Мое хорошее воспитание не позволяло мне даже пытаться на него давить. Тогда, осенью, имелось достаточно много незавершенных линий, в которых предстояло разобраться.
Теперь, напротив, она осталась последней в череде загадок, связанных с Малезом. Я действительно нуждался в этом каталоге. Кроме того, я напал на след. 17 июля 1978 года, за день до похорон Малеза, на его вилле произошла кража со взломом, и воры точно знали, что им надо. Пять произведений искусств из тогда еще не вывезенного собрания, вероятно самых ценных, бесследно исчезли. Из полицейского архива и от следователей, специализирующихся на краденых предметах искусства, мне удалось узнать лишь, что авторство трех из этих картин приписывается Паулюсу Поттеру, Яну Поллаку и Рембрандту ван Рейну, а также что расследование было закрыто ц февраля 1979 года. Никаких подозреваемых, никаких следов, ничего.
Вот если бы мне добыть фотографии украденных вещей, думал я. С их помощью я смог бы что-нибудь разнюхать.
Из материалов дела следовало, что Малез начал интересоваться искусством еще в конце 1940-х годов. То был золотой период, который торговцам произведениями искусства и по сей день трудно описывать без некоей влаги во взоре; во время войны в обращение попало фантастическое количество предметов искусства и антиквариата, после чего многое по более или менее печальным причинам всплыло в Швеции; с востока и юга картины привозили сюда целыми кораблями. На рынке могло появляться абсолютно все что угодно.