В густой мускусной траве неподалеку раздался кашель. Лоран пополз туда на четвереньках и нашел своего товарища, задыхающегося и судорожно сжимающего грудь. Грязные и покрытые кровоподтеками, они минут десять сидели, успокаивая дыхание.
Лоран почувствовал жжение на лопатке, ощупал спину и коснулся маленького, теплого и бархатистого шара. Он не мог оторвать его от рубашки и хрипло спросил:
— Что это?
Дарсель дал ему знак повернуться и осторожно снял карликовую обезьянку, вцепившуюся когтями в ткань. Животное, как видно, упало с дерева и теперь держалось за рубашку, как за якорь спасения. Лоран погладил пальцем шелковистую шерстку на крошечной мордочке. Животное было мертвым. Оно умерло, без сомнения, от страха. Заркасские охотники заставляли этих обезьянок падать с веток от разрыва сердца, просто неожиданно хлопнув в ладоши.
Как раз когда Лоран подумал о туземцах, свистки и носовые звуки послышались с берега реки.
— Эй, мсье Лоран! Эй, мсье Дарсель!
— Это Зинн, — сказал Дарсель. — Эй, сюда, дружище! Послышался характерный и странноритмичный шелест.
Лоран улыбнулся.
Они ведут гусеницу.
Дарсель встал, ощупывая руки и ноги.
— Гусеница — самое лучшее… Я ничего не сломал, но очень охотно позволю везти себя до лагеря.
Метрах в тридцати толстомордая голова раздвинула листву; за головой следовало цилиндрическое желтоватое тело с шестью когтистыми ногами и восемью ногами-присосками. Зинн сидел на спине животного, небрежно пропустив ногу в пряди его гривы. Он поднял руку, приветствуя землян.
Опираясь на хвост, гусеница-лев воспользовалась этим, чтобы выпрямить тело под прямым углом, чуть не сбросив своего наездника. Она издала довольно неприятную трель, и ее морда потеряла свой львиный характер, когда пасть раскрылась, как распускающийся цветок, только вместо тычинок там была опасная и влажная коллекция ножниц.
Ругаясь на своем языке, Зинн ткнул остроконечной палкой в ямку между глазами животного, и оно послушно опустилось на ноги.
— Вот как? — сказал Лоран. — Ты не можешь уже ее удерживать?
Зинн глупо рассмеялся.
— Она очень испугалась, мсье Лоран. Она одна осталась в живых. Все остальные погибли от великого гнева Сафасса.
— Мы и сами-то… Раненых нет?
— Все в порядке, — сказал туземец, ставя ногу на землю, чтобы помочь двум мужчинам устроиться.
Они взобрались в корзину, сплетенную из жесткой шерсти той же гривы, со спинкой из шнуров и ремней с помпонами — терпеливой работой горных женщин в разном для каждого племени стиле.
Дарсель коснулся ногой грязной перевязки на груди гусеницы.
— Она ранена?
— Нет, — сказал Зинн, — просто у нее чесотка. Я приложил гудрон.
Он уселся перед ними и заставил гусеницу повернуться, потянув ее руками за антенны. Они поехали в лес. И Лоран снова восхищался службой животного, которое, благодаря ногам-присоскам, перелезало через группы поваленных деревьев, переходило через овраги сильными изгибами, прорубало дорогу в занавесе из лиан тремя укусами челюстей.
Никакая машина, изобретенная человеком, не могла бы… может быть, танк… но он шумный, неуклюжий и, во всяком случае, абсолютно нерентабельный.
Между двумя качаниями Дарсель что-то пробормотал.
— Что?
— Я о колоннах расплавленного стекла в старых кратерах вулканов. Они вытолкнуты из своих базальтовых футляров, как телескопы, давлением лавы.
— А мне, — недовольно бросил Лоран, — плевать на твою геологию. Мы не… — он прикусил язык, недоверчиво косясь на спину Зинна. Нет, весьма мало вероятно, что старина Зинн — агент Столицы, шпионящий за ними, но ему не обязательно знать, что оба землянина — опереточные геологи, и что эти горные исследования скрывают гораздо более важную цель. Магнитные отметки, коллекции камней? Простой предлог!
Речь идет обо всем будущем Заркаса, далекого протектората Земли!
Охваченный новой и странной страстью к геологии, электронщик Дарсель излишне часто забывал, что он здесь для битвы. И Лоран необразованный, Лоран проворный, Лоран — человек грубых ударов, не раз напоминал ему об этом.
— Нам бы только добраться до холмов Шантаг, — сказал он, — вот что меня интересует.
Дарсель открыл рот для ответа, но получил удар по лицу целым пучком листьев, потому что гусеница без предупреждения стала продираться сквозь заросли алепака — весьма странного названия этой растительности со скверным характером, которое фамильярно называли дерево-оплеуха.