Уэнди, женщина самых современных взглядов, приняла решение, к которому ее готовили всю жизнь: как поступить — дело ее, и ничье больше. Третий курс, начало успешной журналистской карьеры — обстоятельства сложились самые неподходящие, но как раз поэтому не оставили места раздумьям. Она позвонила Джону:
— Надо поговорить.
Тот явился в ее комнатушку, послушно сел в кресло-мешок (очень комично, когда громада ростом в шесть футов и пять дюймов пытается принять если не удобное, то хотя бы устойчивое положение), понял по голосу Уэнди: дело нешуточное — и, удерживая равновесие, придал лицу серьезное выражение, отчего стал похож на ребенка, изображающего взрослого.
— Я беременна, — объявила она и приступила к речи, которую репетировала два дня подряд: — Как быть дальше — решу сама и надеюсь, мое решение ты примешь с уважением. — Уэнди говорила старательно ровным голосом, расхаживая по комнатке, не глядя на Джона. Закончила же свое выступление благодарностью за то, что он посетил ее этим вечером, и пожелала ему всего самого хорошего. А потом отважилась мельком на него посмотреть. В тот самый момент он поднял на нее полные слез глаза — чистейшие из всех, какие только встречала, — и сказал:
— Но ведь люблю тебя.
Вместо того чтобы рассмеяться, она разревелась. Джон выскользнул из этого чертова кресла, встал на колени и, не сходя с места, сделал ей предложение.
Как бы кто ни сомневался, сколько бы ни говорили, мол, у такой пары нет шансов, они поженились и следующие девять лет прожили счастливыми людьми. Джон был нежным, заботливым, любящим мужем — потрясающим, смешным, умным, внимательным; ее родной душой во всех смыслах этих двух слов. На следующем курсе родился Чарли. Два года спустя наскребли денег и внесли первый платеж за домик на одной из шумных улиц Касселтона. Уэнди устроилась на местное телевидение, Джона вскоре ждала степень по психологии — все шло своим чередом.
Как вдруг в одно мгновение его не стало. В их домике теперь жили лишь Чарли, сама Уэнди и пустота под стать той, что поселилась в ее душе.
Она постучала в дверь Вика и заглянула внутрь:
— Звонил?
— Слышал, тебе как следует вставили в суде, — ответил шеф.
— Вот это настоящая поддержка. Ради нее тут и работаю.
— Нужна поддержка — купи бюстгальтер.
— Сам понимаешь: шутка нелепая.
— Понимаю. Получил твою записку… поправка: массу однообразных записок с жалобами на задания.
— Открытие лавки травяных чаев и модный показ галстуков ты называешь заданиями? Дай что-нибудь хоть немного похожее на настоящую работу.
— Постой-постой… — Вик поднес к уху раскрытую ладонь. Он был некрупным мужчиной (если не считать огромного круглого живота) с лицом хорька, причем хорька безобразного.
— В чем дело?
— Это вот ты сейчас возмущалась несправедливым отношением к горячим штучкам в мужской профессии? По-твоему, я вижу в тебе только привлекательную картинку?
— А возмущение даст мне задание получше?
— Нет. Ищи другой способ.
— Блеснуть в кадре глубоким декольте?
— Мне нравится ход твоих мыслей, однако сейчас правильный ответ: признание Дэна Мерсера. Нужен герой, поймавший больного педофила, а не журналистка, чья самонадеянность помогла ему выйти на свободу.
— Помогла выйти на свободу?
Вик пожал плечами:
— Без меня полиция вообще не знала бы о Дэне Мерсере. — Он изобразил игру на скрипке. — Тут пускаем драматичную музычку…
— Не будь скотиной.
— А давай позовем пару твоих коллег — душевно обнимитесь, возьметесь за руки, споете скаутскую костровую для поднятия духа, а?
— Можно. После того как удовлетворите друг друга.
— Ой-ей-ей.
— Известно, где прячется Мерсер?
— Не-а. Его уже две недели никто не видел.