За окном сгущались сумерки. Утомительный дождливый день заканчивался, ведя за собой чёрную промозглую ночь. В тёплой избе, кружа голову, пьяно пахло сухими травами. В углу завёл песню сверчок.
Ведунья молчаливо уселась за стол напротив господина. Не отрываясь, смотрела в его застывшее лицо. Отблески огня медленно блуждали по нему, напоминая предсмертную маску.
— Давай, говори, — Герард откинулся на подушки, вытягивая ноги, заталкивая пальцы рук под поясной ремень.
На столе на дощечке, прикрытая выбеленной салфеткой, лежала краюха хлеба. На полу у стола в низкой плетёной корзине алели ветки рябины, издавая запах мокрой свежести. Вдоль стены, перекинутые через верёвку, гроздья готовились к сушке.
Руха подвинула к себе деревянную миску. Опустив в неё скрюченные пальцы, поелозила, будто мешая, рывком выбросила на стол бобы. Они, сухо стукнув о доски столешницы, раскатились в стороны.
— А пришли вы не казнить, а помощи просить, ваше сиятельство, — старуха, не глядя на мужчину, водила ладонью над округлыми сморщенными плодами. — Тяжко вам. Душа и сердце покоя просят.
— Нет, не так, старая.
— Пока не так, а сведётся к этому. Грех на вас.
— Да не один, — усмехнулся гость.
— То не грехи, а справедливая Божья кара, содеянная вашими руками. За то получено прощение. Самый страшный грех тот, который вы наносите собственной душе. Не дайте ей очерстветь. Не калечьте её. Она у вас чистая.
— Знаешь, старая, что случилось. Что скажешь? Нет сил боле терпеть эту муку. — Не просил. Не требовал. Принимал, как есть.
— Отпустите боль. Не отпу́стите, она породит озлобленность.
— Скоро я встречусь с ней? Хочу к ней, мочи нет, — делился сокровенным.
— Не так чтобы скоро, а и недолго ждать. — Травница понимала сиятельного с полслова.
— Да, — закивал, соглашаясь. — Подожду, раз недолго. Только не приходит она никогда ко мне. Не зовёт. Хочу слова прощения от неё услышать.
— Придёт время — объяснитесь. Уныние и отчаяние — плохие союзники.
— Значит, нет моей Птахи, — подхватился: — Старая, ведь ты можешь! Сделай так, чтобы я её увидел. Хотя бы раз. Только раз. Опои меня.
— Безнадёжность рождает пустоту, — качала головой ведунья. — Слушали меня и не слышали.
— Верни её мне, озолочу тебя, ведьма. На весь твой оставшийся век хватит. Скажи, где искать её? Схоронить хочу, чтобы знать, что нашла она упокоение на моей земле.
— Тьфу на вас, ваше сиятельство, — крестилась Руха. — Не ведьма я вовсе. Да и не умею. Нет Голубки ни на земле, ни на небе. — Колдовала над бобами. — Между мирами мается. Призову душу её к вам, а как спугну? Куда она потом?
— Не ведьма, говоришь? А в видении, что мне сказала? Всё так выходит, как сказано было.
— В каком видении? — заёрзала Руха.
— Не юли, ведьма. Я помню. Сказывала, что четыре женщины от моей руки падут. И показала их. Три мертвы. А графиня, жена сына? Отведи последнюю смерть. Устал я.
— Э-э, ваше сиятельство… Не понимаю я, о чём вы сказываете, — кивала, глядя на поникшего мужчину. — Но один раз помогу. Не боле. Только ради неё, Голубки нашей. Глядишь, и ей легче станет. — Сгребала бобы в миску. — Это будет непросто.
Нехотя, кряхтя, встала с табурета, подаваясь в тёмный угол, шаря там.
Закинула в кипящий котёл горсть трав, помешивая, пришепётывая.
— Пусть настоится, — устраивалась удобнее на скамье.
— А что скажешь насчёт графини, супруги сына? Отведёшь беду?
— Ничего не могу сказать, хозяин. Не ведаю я, о чём вы просите.
По избе струился смолистый освежающий прохладный дух, снимая нервное напряжение.
Опершись о стол, ведьма встала, выискивая заплечную суму.
Выудив из неё пучок трав, понюхала.
Зачерпнув из котла варева, поставила на стол перед Бригахбургом:
— Пейте. Небольшими глотками. До дна.
Смотрела в его бледнеющий смягчающийся лик, как разглаживаются скорбные морщинки в уголках губ, расслабляются мышцы лица, с припечатанным поселившимся на нём озлоблением и разочарованием.
Поднесла пучок трав к печному огню, поджигая его, направляя струйку дыма в сторону мужчины.
Тот не двигался, напряжённо наблюдая за каждым жестом старухи. Не переча, не мешая, слушая невнятное шептание заговора, уверенно слетавшего с невидимых уст ведуньи.
В танцующих вспышках огненного вихря сгорбленная фигура Рухи принимала немыслимые очертания Химеры, явившейся порождением Тифона и Ехидны.
Соприкоснувшись с неведомым, Герард чувствовал себя неуверенно. Проваливаясь в забытьё, вдыхал дымный, сладковатый и тёплый пьянящий аромат, усиливающий чувственность.