— А только ли свинство? — строго вопросил Гутен-Морген. — Не найдём ли мы более точного определения своему варварскому поступку?
— Найдём. — вздохнула Вежливая Уточка. — Изуверство, паскудство… да много разных слов…
— Да жопа — тут одно слово, чего ещё говорить! — злобно отхаркнулся Шломаный Моторшик, едва приподнимаясь на ноги. — Вы, словно черти на человека накинулись — мне наблюдать за вами со стороны было крайне противно.
— Давайте вешать! давайте вешать! А! А! А!.. — Набекрень с грустью продолжал вспоминать расточительные минуты беспутства. — Навалились всей оравой на одного, как будто радость такая невероятная — человеков вешать… Конечно, он и сам тоже отчасти виноват… хоть бы сказал о чём, пока мы из него изъяны выколачивали и петлю крутили, хоть бы разъяснил нам событийность: не я, мол, в убийстве Ноги виноват! помилосердствуйте, братцы!..
— Да он спал вроде крепко. — буркнул профессор Крысюк. — А когда разъяснять принялся — уже поздно было.
— Поздно… Матюгнулся бы как следует, вдарил кому-нибудь по шее беспринципно — все бы и поняли, что тут неправедное дело творится, что надо оппонента выслушать. Мы же не звери, если с нами по-человечески обращаться. А если не обращаться по-человечески, то конечно же будем вести себя как звери — от природы никуда не денешься!.. Профессор-то кого угодно повесит в два счёта — ему только волю дай. А парня жалко, ведь молодого парня погубили ни за понюшку табаку.
— Хорошая мысля приходит опосля. — вздохнула Бляха-Муха.
— Свинство. — горько улыбнулся Тряпичный Человечек. — К чему бы мы не приложили свои руки — даже пускай из самых лучших побуждений — а в результате получится сплошное свинство. Я предлагаю вам, дорогие друзья, не разглашать этой истории по лесу, спокойно покинуть дом и больше никогда сюда не возвращаться.
— Согласна. — запинаясь забормотала 中国的长城. — Валить надо отсюда поскорей.
Кукла Ляля горестно вознесла руки… Сейчас ей до боли не хватало обыкновенных, заискивающих перед душой и совестью, слёз!! Сияющих заплаканных глаз!!
— Пойдёмте-ка, братцы, отсюда. — голова Шикльгрубера окинула суровым взором помещение и уверенно покатила на колёсиках к выходу.
— Да, братцы, чем быстрей мы пойдём отсюда — тем будет лучше. — с поэтической напевностью сказала кукла Ляля. — Мы теперь должны себя поберечь от мотивов, выворачивающих сердце наизнанку, а то ведь недалеко и до всеобщей истерики, до падения в раж самобичевания… грех, содеянный нами — он ясен именно как грех, но не более того… а теперь, однако, пусть мёртвые сами решают, кто из нас более греховен и виноват в их смерти: они — мёртвые — поскольку плохо держались за жизнь, или мы — живые — поскольку не торопимся умирать… Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, а потому нам следует покинуть это место и никому не мешать!..
Все гости торопливо вышли из домика и поплелись прочь, запинаясь об вековечное беспокойство никчёмной мудрости. Разошлись в разные стороны, не прощаясь друг с другом и осознавая, что уже никогда не придут сюда, в гости, никогда не выпьют наваристого чаю, не поболтают о пронизывающей скуке, о беспрестанности сменяющих друг друга дней и ночей, войн и праздников, сумасбродства и праведности… Ушли, подальше от мёртвых, чтоб не мешать себе быть живыми.
И теперь покинутый домик таится в тускло-загадочном лесу, приманивает к себе блуждающих любопытных мух обшарпанными запахами прошедшей жизни, угрюмо-светлым огоньком окошка и покачивающимся на верёвке коченеющим телом. Моим телом.
Пронзительный ток голоса прапорщика Удушенко ударился в запертую дверь и рухнул на порог, дожидаясь ещё одного решительного, раскрытого настежь выхода. Послышался усталый гудок локомотива. На земле стало чуть холодней и неуютней. Зевнуло восходящее солнце.